Пограничники стали готовиться к отражению этой новой атаки, хотя силы были катастрофически неравны.
— Ну что, дадим этим паскудам последний и решительный? — сурово молвил Петров, устанавливая «Дегтярёва» на сошки.
— Дадим, дядька Степан. — Епихин расположился между ним и Семёном, положив на бруствер ППШ. — Ещё как дадим.
— Здэс наша граныца, — повторил Ильяс слова лейтенанта Романцова. — И мы отсуда ныкуда нэ уйдём.
Сегалов забубнил молитву и стал креститься.
— Ты, Тимофей, вслух давай, — неожиданно сказал Петров. — Чего уж там.
Сегалов на секунду замолчал, покосившись на младшего сержанта, затем продолжил молитву вслух:
— Господи Боже наш Всемогущий и Всесильный, к тебе взываем!
Будь милостив к нам, не помяни грехов наших и укрепи нас свыше силою Твоею!
Дай нам воли и мужества бороться до последнего и остаться верными воинской клятве нашей до конца!
Да пребудет ныне воля Твоя, Господи, на всё!
Аминь…
Семён слушал эти слова и испытывал от них какое-то новое, незнакомое ему ранее чувство. Потому что звучали они очень торжественно и грандиозно, и в них заключалось нечто неподвластное простому человеческому пониманию. От этих слов действительно душа наполнилась некой необъяснимой силой и бесстрашием.
И когда Сегалов закончил молиться и перекрестился, Семён тоже осенил себя крестным знамением и почувствовал, что теперь готов биться хоть с целым батальоном немцев.
— Огонь! — скомандовал дядька Степан и сам начал стрелять из пулемёта короткими очередями.
Семён открыл огонь из СВТ, жалея, что не подобрал немецкий автомат, как это сделал Ильяс. Чеченец же умудрился ещё и запастись двумя дополнительными рожками, засунув их за голенища сапог, и поэтому не жалел патронов, что-то выкрикивая на родном языке.
Сегалов, как и Семён, стрелял из винтовки. Выглядел он абсолютно спокойным и каждый раз тщательно прицеливался. А Епихин вёл огонь из ППШ, при этом ещё поливая гитлеровцев отборным матом.
Повсюду валялись мёртвые тела врагов. Ими уже был усеян весь взгорок.
Немцы залегли и открыли ответную стрельбу. Но длилась перестрелка недолго, потому что вскоре пулемёт замолчал.
— Эх, немецкий бы сюда, — с сожалением сказал дядька Степан, выбрасывая пустой диск. — Всё, братцы-кролики, баста. — Он взял «Дегтярёва» за ствол, как дубину. — Покажем им напоследок наш русский рукопашный бой, как сказал товарищ Лермонтов. — Говорил Петров с наигранной бравадой, но в глазах его была бездонная грусть.
— Помирать, так с музыкой, — вздохнув, сказал Епихин и, отложив ППШ, взял в руки лопатку и потрогал пальцем лезвие. — Пусть подойдёт поближе. Главное, атаковать их неожиданно. Тогда успеем побольше с собой прихватить… — Он не сказал, куда именно прихватить, но это было понятно и без слов.
Семён проверил, хорошо ли закреплён штык, и с волнением ждал приближения немцев. Думать о смерти не хотелось, но мысли о ней сами собой возникали в его голове.
«И почему ж это в природе так устроено, что все существа, включая людей, смертны? Зачем тогда вообще нужна жизнь? Для чего? Должен же в ней быть какой-то смысл? Ну ладно, там, животные… С ними всё более-менее понятно, хотя тоже… Но люди-то!.. Ведь нам природой дан разум, и мы понимаем, что смертны, и боимся этой смерти. Но бойся её, не бойся, а она, пакость такая, всё равно придёт… Так что же теперь? Трястись всем от страха? Конечно, хочется пожить подольше, чтобы увидеть, к примеру, какая прекрасная наступит жизнь после победы. Но если сейчас струсить и уйти с этой высоты, то мы не будем достойны эту жизнь увидеть, не будет нам в ней места. Вот такая получается петрушка… Нет, уж если суждено мне сегодня погибнуть здесь, то я должен принять эту участь мужественно и достойно, как и многие тысячи других, тех, кто не струсил и отдал свою жизнь за победу…»
Немцы были уже близко. Они немного осмелели, очевидно, решив, что никого из живых советских солдат здесь уже не осталось.
— Ну что, мужики, айда? — Петров посмотрел на каждого из них, и каждый кивнул ему, подтверждая свою готовность к этому последнему бою.
Все пятеро разом поднялись и с криком «Ура!» бросились в атаку. Немцы опешили, не ожидав от горстки красноармейцев такой отчаянной вылазки, и не успели среагировать — пограничники были уже среди них и начали разить врагов направо и налево. Каждый из пятерых превратился в живой смерч — яростный и убийственный. Прикосновение этого смерча несло врагу гибель или увечья.
Семён пребывал в странном сумеречном состоянии. С одной стороны, его сознание словно отключилось от тела, но, в то же время, он чётко фиксировал слухом и зрением всё происходящее вокруг него, подмечая малейшие детали. Он сейчас как будто находился одновременно с каждым из четырёх своих товарищей, разделившись на пять человек, одним из которых был он сам.
Этот первый Семён Золотарёв проткнул штыком СВТ одного немца и разбил вдрызг прикладом лицо другому.
А второй Семён был сейчас возле дядьки Степана и видел, как тот молотит «дубиной» по головам врагов, сминая чужие каски и проламывая черепа. Но вот в спину младшего сержанта вошёл штык немецкой винтовки, и Петров содрогнулся от боли и выронил из рук пулемёт. Он повернулся и хотел вцепиться в горло гитлеровца, но получил две пули в грудь и повалился на землю, хрипя и кашляя кровью, а потом его добили штыком…
А третий Семён дрался вместе с Тимофеем Сегаловым, который тоже ловко орудовал винтовкой и уже уложил двух фашистов. Но сразу два вражеских автоматчика изрешетили пулями тело Тимофея, и он упал, шепча имя Господа, а душа его унеслась в небо сгустком яркого света…
Четвёртый Семён, став частью красноармейца Епихина, рубил врагов пехотной лопаткой. Он двигался подобно вихрю, вертясь и нанося удары во все стороны. Сбил с ног одного, рубанул второго, подсёк третьего… Но и сам он пал на поле брани, сражённый из «вальтера» немецким офицером.
Пятый Семён присутствовал рядом с Ильясом Давлетгиреевым, а тот, расстреляв последний рожок, отбросил автомат и продолжил схватку уже со своим самодельным ножом в руке, и не было врагам спасения от этого разящего металла.
— Schwarz Messer! — закричал кто-то из немецких солдат, с животным ужасом глядя на мелькающее перед ним лезвие ножа.
В этот момент первый Семён, лишившись винтовки (она застряла в теле ещё одного гитлеровца), тоже выхватил своего «Сеньку». Немцы окружили его, но стояли метрах в трёх, боясь подходить ближе.
— Что, обделались?! — Он водил ножом из стороны в сторону и торжествовал, видя страх на лицах врагов. — Ну, кто рискнёт?
Немецкий офицер что-то коротко рявкнул подчинённым, и те открыли по Семёну огонь из винтовок и автоматов. Пули впивались в него, жаля нестерпимо больно. Семён взревел от этой боли и от ярости и пошёл прямо на офицера.
— Сэня, я здэс! — воскликнул Ильяс, оказавшись рядом с ним и закрывая собой Семёна от этих безжалостных пуль, принимая часть их на себя.
