Неподвижность птицы наводила на мысль о таксидермии. Потом птица повернула голову.
Хотя Айви не сказала ни слова, Билли почувствовал, что его приглашают присесть к столу, а когда он сел, она поставила перед ним стакан со льдом. Взяла со стола графин и налила чай.
На красно-белой клетчатой клеенке стоял другой стакан с чаем, ваза с вишнями, сковорода с нечищеными орехами и миска, до середины наполненная очищенными.
– Красиво живешь, – сказал Билли.
– Это дом моей бабушки. – Айви взяла из вазы три вишни. – Она меня вырастила.
Как всегда, она говорила тихо. Не повышала голос даже в таверне, тем не менее мужчины всегда слышали каждое ее слово.
Обычно не замеченный в праздном любопытстве, Билли удивился, услышав собственный голос:
– А что случилось с твоей матерью?
– Она умерла в родах. – Айви разложила вишни на подоконнике рядом с птицей. – А отец просто ушел.
В чай с легким привкусом мяты она добавила персикового нектара.
Когда Айви вернулась к столу и снова принялась чистить орехи, птица продолжала наблюдать за Билли, не обращая внимания на вишни.
– Птица у тебя домашняя? – спросил Билли.
– Мы не можем жить друг без друга. Он редко заходит дальше окна, а если заходит, то соблюдает мои правила чистоты.
– И как его зовут?
– Он еще не сказал мне свое имя. Со временем скажет.
Никогда раньше Билли не чувствовал себя так легко и непринужденно. Может, поэтому и задал такой странный вопрос:
– Что появилось раньше – настоящая птица или та, что на парадной двери?
– Они прибыли одновременно, – дала Айви не менее странный ответ.
– Он кто… ворона?
– Бери выше. Он – ворон и хочет, чтобы мы верили, что он только ворон и ничего больше.
Билли не знал, что на это сказать, и промолчал. Молчание ему нисколько не мешало и ей, кажется, тоже.
Он вдруг осознал, что куда-то подевалась та спешка, с которой он покидал «Шепчущиеся сосны». Время уже не неслось, как бурная река. Более того, здесь, похоже, время ровным счетом ничего не значило.
Наконец-то птица повернулась к вишням клювом и очень ловко начала отделять мякоть от косточек.
Длинные пальцы Айви вроде бы двигались медленно, однако миска на глазах заполнялась очищенными фисташками.
– Дом такой тихий, – отметил Билли.
– Потому что стены долгие годы не пропитывались бесполезными разговорами.
– Не пропитывались?
– Моя бабушка была глухая. Мы объяснялись знаками или записками.
За задним крыльцом начинался цветник, в котором преобладали три цвета: красный, темно-синий и королевский пурпур. Если ветер шевелил листвой, если цикада подавала голос, если пчела жужжала, кружась над розой, ни один звук не проникал сквозь открытое окно.
– Ты, наверное, хотел бы послушать музыку, – добавила Айви, – но я предпочитаю обходиться без нее.
– Ты не любишь музыку?
– Мне ее хватает в таверне.
– Я люблю зудеко. И западный свинг. «Техас топ хэндс». Боб Уиллс и «Техасские плейбои».
– И потом, музыка звучит всегда, если ты достаточно глубоко замрешь, чтобы услышать ее.
Наверное, он еще не научился замирать так, чтобы услышать ту музыку, которую слышала она.
Билли достал из кармана фотографию мертвого богомола и положил на стол:
– Я нашел ее на полу в комнате Барбары в «Шепчущихся соснах».
– Можешь оставить ее у себя, если хочешь.
Он не знал, как истолковать ее ответ.
– Ты ее навещала?
– Иногда я сижу рядом с ней.
– Я не знал.
– Она по-доброму отнеслась ко мне.
– Ты начала работать в таверне через год после того, как Барбара впала в кому.
– Я знала ее раньше.
– Правда?
– Она по-доброму отнеслась ко мне, когда бабушка умирала в больнице.
Барбара была медсестрой, хорошей медсестрой.
– И как часто ты к ней приходишь?
– Раз в месяц.
– Почему ты никогда мне об этом не говорила, Айви?
– Ладно, можем поговорить о ней.
– Поговорить о ней?
– Поговорить о том, какой она была, как сильно она страдала… от этих разговоров ты обретаешь покой? – спросила Айви.
– Покой? Нет. Почему ты так решила?
– Воспоминания о том, какой она была до комы, позволяют тебе обрести покой?
Он задумался.
– Иногда.
Ее удивительные глаза цвета бренди оторвались от фисташек, встретились взглядом с его глазами.
– Тогда не говори об этом теперь. Просто помни, какой она была.
Покончив с двумя вишнями, ворон сделал паузу, чтобы размять крылья. Бесшумно они расправились и столь же бесшумно сложились.
– Зачем ты взяла эту фотографию с собой, когда пошла к ней? – спросил Билли.
– Я ношу их с собой всюду, последние фотографии мертвых.
– Но почему?
– Я же гаруспик, – напомнила она ему. – Изучаю их. Они предсказывают будущее.
Билли отпил чая.
Ворон наблюдал за ним, раскрыв клюв, будто кричал. Не издавая ни звука.
– И что они предсказывают насчет Барбары? – спросил Билли.
Пауза перед ответом могла толковаться двояко: то ли Айви обдумывала, что сказать, то ли мыслями была где-то далеко и ей требовалось время, чтобы вернуться.
– Ничего.
– Совсем ничего?
Она уже ответила. Повторять не собиралась.
И богомол с фотографии, лежащей на столе, ничего не сказал Билли.
– Откуда у тебя взялась эта идея, гадать по мертвым? – спросил Билли. – От бабушки?
– Нет. Она этого не одобряла. Набожная католичка, она полагала веру в оккультное грехом. И тот, кто верил в подобное, подвергал опасности свою бессмертную душу.
– Но ты не согласна с нею.
– И согласна, и не согласна, – ответила Айви даже тише, чем обычно.
После того как ворон съел мякоть третьей вишни, косточки остались лежать на подоконнике, бок о бок, – свидетельство того, что он признает принятые в доме правила аккуратности и порядка.
– Я никогда не слышала голос матери, – добавила Айви.
Билли не понял, что это значит, потом вспомнил, что ее мать умерла при родах.
– Еще будучи совсем маленькой, я знала, что мать должна сказать мне что-то очень важное.
