Хотелось поскорей убежать от этой жуткой кучки, извергшейся из меня, однако ноги не держали, подкашивались. Я привалилась к прохладной стене, жадно хватая ртом свежий воздух и мечтая только об одном – чтобы меня никто не увидел.
Однако мне не повезло. Какая-то женщина с ведром помоев вышла из дому, направляясь к сливной яме, и заметила меня.
От дурного запаха на меня накатил новый приступ тошноты – и меня снова вывернуло.
– Да шо ж, шалава, делаешь мне тут кучу?! Туточки и без тебя все имеет такой вонючий нюх! – вскричала было женщина сердито, но взглянула на меня, переменилась в лице и сказала сочувственно, почти ласково: – Да ты, шо ли, беременная? Ах бедняга же ж! Бежи бистренька до своей мамы и ляжь да лежи дома. Нашла ж ты время брюхо по улицам таскать!
– Я не беременна! – в ужасе вскричала я, а она ухмыльнулась:
– Ага, расскажи своей бабушке! Ну, колы не хошь, нехай будешь не совсем беременная, а немножко! Самую толечку! – И пошла со своим ведром дальше.
От страха у меня вновь пробудились силы, и я понеслась дальше по Пушкинской, гоня от себя страшные мысли, но слова этой женщины реяли над мной и жалили как пчелы:
– Беременная! Беременная!
Но этого не могло быть! Этого не должно было быть! Я бежала, пытаясь вспомнить, когда в последний раз у меня проходили женские дни, но вспомнить не могла. Я ничего не понимала в этом деле и даже не думала, что от того, что со мной делал Тобольский, может родиться ребенок. И какой, о Господи, какой ребенок может родиться от этого жестокого насилия, которому меня подвергал кокаинист, марафетчик?!
Я больше не замечала дороги, не замечала людей на улицах, бежала со всех ног. Вот, слава богу, дом, где живут Хаймовичи.
Я взлетела по лестнице, затарабанила в дверь.
А что, если их нет?!
Но вот зашаркали осторожные шажки, и голос мадам Хаймович спросил с опаской:
– Кого принесло?
– Это Надя, откройте! – выпалила я. – У меня записка от Вирки.
– От Вирочки? – воскликнула мадам Хаймович и начала торопливо отпирать, щелкая замками и защелками.
Наконец открыла, только глянула на меня – да так и ахнула:
– Вус тропылось?
[35] Шо ты такая вся перевернутая? Или… или беременная? Таки да? Или таки нет?
Я только глазами захлопала. И эту туда же понесло! Но откуда она знает?!
– Кадухис!
[36] – всплеснула руками мадам Хаймович. – Таки да, шо ли? И от когда?
У меня так тряслись губы, что я не могла говорить.
– Да чего трясешься? – сердито спросила мадам Хаймович, втаскивая меня в прихожую. – Большое дело! Ты, шо ли, первая, кого мужик сфаловал
[37] да после ноги сделал?
– Я не знаю, – пролепетала я. – Я еще не уверена…
– Да шо тут уверена – не уверена, – фыркнула мадам Хаймович, – я же ж насквозь тебя вижу. Будя кашу размазывать! По носу понятно, что дитёнок в животе. И не делай морду, будто тебе плевать! Эх, девка…
У меня подкосились ноги, я почувствовала, что падаю, а потом и в самом деле рухнула на колени и завыла, ужасаясь и этой кошмарной вести, и своему звериному вою.
– Да ладно душу рвать, ладно! – пробормотала мадам Хаймович сочувственно. – Дитя тебе, значит, без надобности? Да уж… Ну вот что, Надя, шоб меня совесть не царапала, скажу: в нашем доме живет доктор, Моисей Абрамович Левинсон, он девкам вроде тебя помогает. Но, как ты сама понимаешь, без монеты нигде и нишо не делается. Так и туточки… Ты бежи бегом домой, а завтра с утречка приходи. Я с ним уговорюсь, шоб он тебе втихаря помог. Он в душу никому не лезет, не спросит, кто да шо. И не гад, который только от голдиков чистит, а не лечит! Давай щас бежи, а я тоже побегу: скажу, кому надо, шоб Вирочку от вас забрали.
Она набросила свой всесезонный клетчатый платок, рывком подняла меня с полу и буквально вытолкала из квартиры. Ноги меня не держали; мадам Хаймович это поняла и, бормоча какие-то еврейские ругательства, помогла мне спуститься по лестнице.
На первом этаже ткнула пальцем в дверь – мол, доктор здесь живет. Повторила:
– Завтра с утречка бежи с голдиками! – и укатилась восвояси с невероятной для ее коротконогой кругленькой фигурки быстротой.
А я побрела домой.
Мама сразу заметила, что я не в себе, да я и была не в себе: чувствовала себя совершенно больной не только от своего состояния, но и от ненависти к человеку, который вверг меня в это состояние. С ужасом чувствовала, что была бы счастлива узнать о его смерти. Я готова была простить ему насилие, заточение, но того, что со мной происходило сейчас, простить не могла.
Родители места себе не находили, глядя на меня, и наконец я не выдержала их взглядов, их тревоги: увела их в другую комнату, подальше от Виркиных всеслышаших ушей, и все рассказала.
Они постарели на глазах. Я с трудом сообщила о том, что мадам Хаймович завтра отведет меня к врачу, который нас всех избавит от этого кошмара.
Отец вздохнул с облегчением:
– Надюша, любые деньги, которые он запросит…
– Погодите, – вдруг сказала мама, хватая нас за руки и стискивая в своих. – Может быть, ничего страшного? Ребенок никогда не узнает своего… ну, того человека. Он будет только наш. Это будет наше родное дитя, понимаешь, Надюша? Я была лишена этого счастья, так пусть у меня будет мой внучек или внучка, которого я с младенчества на руках буду держать.
– Что? – нахмурился отец. – Ты была лишена этого счастья? Что это значит?!
– Папа, не надо, я все знаю, – устало сказала я. – Мама мне рассказала. Но это не имеет никакого значения, совершенно никакого! Я вас люблю, кроме вас у меня нет никого на свете, я ради вас готова на все.
– Ты это доказала, – пробормотал отец. – И сейчас, Сима, мы должны поступить так, как хочет Надя.
Время тянулось бесконечно… Едва стемнело, в дверь постучали.
Отец открыл – на пороге стоял маленький тщедушный германский солдат.
– Was wollen Sie?
[38] – спросил отец удивленно.
– Свои, – буркнул солдат. – Надю покличьте.
Я стояла за углом, выглянула – и сразу узнала маленького носатого «Алексея Югова».
И снова тошнота подкатила к горлу – от ненависти к этим тварям, к племени которых принадлежал и Тобольский. Захотелось хоть как дать понять этому «Югову», что я о них о всех думаю.
– А, здравствуйте, товарищ Комар, – проговорила я самым радушным тоном. – Как поживаете? Все дачки грабите на Большом Фонтане? Излишки изымаете? Или теперь хвост вам прищемили?
