Его точно громом поразило, так он дернулся, так заюлил глазами, но быстро очухался, насупился:
– Плохо шуткуешь, барышня. Я ж не лаяться пришел, а по делу. Где Вирка? Приведи ее. Вот одёжа ей. Передай. – Он протянул мне узелок.
Я взяла его.
Вирка нетерпеливо вскочила с кровати, поморщилась от боли, но жадно спросила:
– Пришли за мной?
Я молча бросила ей узелок с одеждой и выскочила вон. Запах Вирки был для меня сейчас невыносим.
Наконец она вышла из комнаты – в одежде сестры милосердия!
– Ну как я тебе, Наденька? – спросила жеманно, охорашиваясь. – А шо бы мне теперь не пристроиться помогать какому-нито лекарю-шмекеру… Нет, лучше не Шмекеру, а Левинсону! В нашем доме живет лекарь Левинсон, прошмандовок разных чистит, когда они от своих котов нагуливают. Запомни его имечко. А шо? Иди знай, вдруг сгодится тебе, а, Наденька? Не хочу тебя смурять, но шо, думаешь, не знаю, что ты только строишь из себя целку, а сама еще та? Ну, счастливо оставаться! Так не забудь – Левинсон!
И она выскочила вон.
Югов хвостом вильнул за ней.
Я заперла дверь и бессильно прислонилась к ней.
Вирка все знала! Откуда? Учуяла своим невероятным чутьем – таким же звериным, как ее запах, пропитавший мою комнату до такой степени, что я не могла туда зайти? Или подслушала-таки наши с родителями разговоры?
В коридор вышел отец, глянул на меня:
– Я все слышал. Она знает о тебе… Это плохо, Надя. Это плохо!
Я и сама понимала, что это плохо, но что мы могли сделать? Только ждать и молиться. Да, родители мои не были религиозны, я тоже, но сейчас остро, как никогда в жизни почувствовала, что в молитве найду утешение.
Той ночью я не могла идти спать в свою комнату – легла на диване в гостиной. В моей надо было все вымыть, все вычистить, чтобы избавиться от этого запаха Вирки и ее ненависти к нам. Но это уже завтра. Завтра – когда я, наконец, освобожусь!
* * *
Отчетливо – до сих пор, спустя годы и годы! – помню сон, который видела накануне того дня.
Снился мне Угрюмск, улица Пустовая, дома с проваленными крышами и покосившимися заборами, – безотрадное место обитания политических ссыльных. Я стояла посреди пыльной улочки, глядя, как мальчишки наскакивают на девочку в белом платьице, белых чулочках и белых туфельках. Волосы у нее были распущены – золотисто-русые, перехваченные белой лентой.
«Да ведь это же я! – приходит мне в голову. – А мальчишки – Фролка с Кирюхой! Мне снится то, что произошло со мной в детстве! Только одета я была не так, но это неважно. Неужели сейчас появится Тобольский, вернее, Инсаров, нет, Васильев?!»
В эту минуту открывается дверь ближнего домишки и на крыльцо выходит… Вирка! В руках у нее тяжелый таз, в котором плещется что-то красное.
Она выплескивает содержимое таза прямо с крыльца через перила и кричит:
– Настя! А ну иди сюда!
Я удивляюсь: разве девочку в белом зовут Настей? Но ведь это же я. А меня зовут Надей!
Может быть, Вирка оговорилась? Или мне послышалось?
Однако она снова кричит, уже сердито:
– Настя! Говорю тебе – домой!
Девочка качает головой, и тогда мальчишки – Фролка с Кирюхой – хватают ее под руки и волокут в крыльцу, а она не хочет, отбивается!
Еще бы не отбиваться… Ведь Вирка – не совсем Вирка. То есть совсем не Вирка! Ее лицо поросло рыжим волосом, уши стоят торчком, как у лисы, и на руках будто бы надеты рыжие перчатки, только это не перчатки, и рук у нее нет, а вместо них лисьи лапы.
Чем ближе Фролка и Кирюха подтаскивают девочку к крыльцу, тем отчетливей я понимаю, что волокут они не ее, а меня, я как бы сливаюсь с ней и с ужасом смотрю на Вирку, которая на моих глазах превращается не то в лисицу, не то в еще более страшное косматое, рыжее, зубастое и когтистое существо.
Но я против воли оказываюсь все ближе, ближе к крыльцу, вокруг которого растекается что-то красное – то, что было выплеснуто Виркой из ведра, – и наконец вижу, что это кровь, в которой плавают какие-то ошметки, куски мяса, что ли… и вдруг один из этих кусков оказывается живым, он на глазах обретает очертания ребенка, который поворачивает ко мне голову, и я вижу, что у него лицо Тобольского…
Он разевает рот – беззубый младенческий рот с красными деснами! – и истошно пищит, глядя на меня с ненавистью и обидой.
Я закричала во сне так, что родители прибежали из своей спальни и с трудом заставили меня проснуться, настолько глубоко погрузилась я в этот кошмар! Маме пришлось брызгать мне в лицо холодной водой.
Потом мы все вместе пили валерьяновые капли. Меня била дрожь, я не могла справиться с трясущимися губами, но даже если бы я смогла говорить, я не сумела бы пересказать свой сон. Объяснила родителям просто, что это был кошмар, но он сразу забылся, как это часто бывает со снами.
Родители подумали, что я просто боюсь того, что мне предстоит. Ничего странного в этом не было, кто бы не боялся на моем месте? Мама, впрочем, снова заикнулась о том, что надо еще подумать… может быть, передумать… и тогда я резко ответила, что у такого безумца, каким был Тобольский, не может родиться здоровый ребенок, и вдобавок Тобольский был марафетчик и кокаинист.
Мама наивно распахнула глаза, очень может быть, что она не знала, что это такое, но тут вмешался отец и сурово потребовал оставить меня наконец в покое. Мама, наверное, немножко обиделась, но все же больше никаких таких разговоров не затевала.
Никто больше не заснул. Кое-как дождались мы утра.
Родители меня, конечно, не отпустили к доктору одну: мы пошли все втроем. У отца под пальто висел на шее кошель с деньгами.
Конечно, на главных улицах немецкие патрули навели порядок, но стоило свернуть в сторону или даже зайти в подворотню, как можно было нарваться на молдаванских лихачей, которые по-прежнему пробавлялись мелким или крупным, это уж как выйдет, грабежом. А дом, где жили Хаймовичи и доктор Левинсон, находился хоть и на Пушкинской, но вдали от богатых кварталов, так что всякое могло случиться, поэтому мы старались идти по мостовой и опасливо озирались по сторонам. Странно, что нас не остановил патруль, потому что вид мы, конечно, имели самый подозрительный.
Впрочем, весь путь мы проделали вполне благополучно, однако еще издали увидели, что около дома, где жили Хаймовичи и доктор Левинсон, собралась толпа. Среди людей было несколько солдат из оккупационных войск, которые стояли с суровыми лицами и пытались не подпускать зевак поближе к дверям.
Толпа загораживала вход в дом, и мы начали сквозь нее пробираться, как вдруг из людской сумятицы выбралась и бросилась к нам мадам Хаймович. Платок ее волочился следом, но она словно не замечала прохладного утра. На ней лица не было!
Схватив меня и маму за руки, она попыталась что-то сказать, но не смогла справиться с трясущимися губами. Это напомнило мне, как я ночью точно так же не могла успокоиться после своего кошмара. Стало ясно, что произошло что-то страшное… настолько страшное, что даже много чего повидавшая в жизни мадам Хаймович потрясена!
