Между прочим, довольно забавно, что, в целом одобряя оккупацию и благодаря германцев за уничтожение большевиков, жители Крыма радовались малейшей неудаче оккупантов в насаждении своего порядка. Немцы не учитывали нашу непривычку к регламентации всего уклада жизни. Так что иногда их благие намерения не имели толку, а лишь удивляли и веселили людей. Например, они попытались ввести на железной дороге те же порядки, что и в Германии. У выхода на платформу стоял кондуктор, ожидая, что, как и в Германии, каждый предъявит билет и чинно пройдет на свое место. В помощь ему, имея в виду, что это Россия, а не Германия, дали двух солдат. Но, когда подали состав и дверь на платформу открылась, кондуктор и солдаты были просто сметены: толпа хлынула на платформу, и сейчас же весь поезд был набит битком. Проволочная изгородь, сооруженная ими вокруг станции, была сразу же снесена, так что бесплатных пассажиров оказалось, наверное, больше, чем тех, у которых были билеты. Напрасно германцы уверяли, что нельзя во время движения оставаться на площадке, что лестницы и крыши не предназначены для пассажиров… В конце концов немцы махнули на все это рукой, оставив в каждом поезде половину состава для своих солдат и офицеров и позволив остальным пассажирам помещаться, как и где придется.
Постепенно в повседневную жизнь края оккупанты вмешиваться перестали, однако занялись тем, что нельзя назвать иначе как грабежом, хотя германцы именовали это военной добычей, и такое их поведение не могло не возмущать даже самых лояльно настроенных крымчан.
Даже простые солдаты чуть ли не ежедневно отправляли в Германию посылки с продуктами! По распоряжению генерала Коша в Берлин уходили целые поезда, нагруженные обстановкой императорских дворцов и яхт, из Севастопольского порта вывозилось ценное имущество…
Впрочем, все протесты обывателей ограничивались рассеянной болтовней на набережной, или в чебуречной Джалита, или в кафе «Монплезир», или в городском саду – под звуки вальсов из «Спящей красавицы» или «Щелкунчика», исполняемых тем же маленьким оркестром, который играл и на похоронах; или в гостях за чаем с маленькими чудесными пирожными от Флорена, ставшего хозяином знаменитой кондитерской Верне, которая была упомянута Чеховым в «Даме с собачкой»; или просто по телефону. Кстати, к нашему изумлению, Ялта была прекрасно телефонизирована, и даже извозчика можно было вызвать, назвав телефонистке его номер (в унаследованном нами доме тоже стоял телефонный аппарат, правда, отключенный за неуплату, но мы немедленно вызвали монтера и восстановили связь). А чай здесь пили непременно на балконах, говоря при этом по-французски: это было таким же устоявшимся местным обычаем, как ездить за продуктами в Алупку, презирая ялтинский (между прочим, отличный, хоть и более дорогой) базар, или, например, у здешних дам – мыть волосы только дождевой водой (это было прекрасное средство!)…
Ялта наслаждалась тишиной, мирным летом, переводила дух после кровавой большевистской резни. Сверкало солнце, мягко колыхались малахитово-зеленые волны… Иногда омрачали настроение лесные пожары: выпадали дни, когда юго-западные Учан-Су и Мисхор были в облаках дыма, в городе пахло гарью, деревья в дыму казались голубыми, солнечные лучи ярко-оранжевыми, и все напоминало какое-то кошмарное сновидение. Но наконец проходил сильный дождь, воздух становился душистым и свежим – его вдыхали, блаженно улыбаясь. С деревьев падали тяжелые капли, которые вскоре испарялись под яркими лучами солнца, высыхали лужи, и весь город высыпал на улицы. Купаться сразу после дождя во взбаламученных волнах было прохладно, однако все же находились смельчаки, а после дневного сна уже чуть ли не весь город устраивался на лежаках у моря или фланировал по набережной.
* * *
Мы радостно обустраивались на новом месте, наслаждаясь тем, что можно не бояться каждую минуту мести за то, в чем не было нашей вины: ведь здесь никто не знал о Тобольском и обо мне!
Наш дом оказался слишком мал, чтобы принять на постой германских солдат или офицеров, и это нас очень радовало. Мы – так же, как в Одессе, – с новой властью совершенно не общались и жили своей жизнью в нашем новом доме, где в комнатах было светло и чисто и чудесно пахло букетами, расставленными тут и там, и шелковисто шелестело море.
Хотя по красоте Ялте как городу было далеко до Одессы, здешняя природа поражала великолепием. А когда я добралась до Ливадии, то была потрясена удивительной красотой этого места.
Привез меня в Ливадию Додонов. Мама никак не могла прийти в себя после нашего драматического путешествия сначала из Одессы, а потом до Ялты: у нее стали сильно болеть ноги, и она почти не выходила. Наслаждалась сидением на террасе, раскладывала пасьянсы, которые никак не сходились, но это ее не огорчало. Она очень любила смотреть, когда я или отец на закате поливали наш небольшой садик из шланга: водяная струя падала дугой и сверкала в лучах заходящего солнца, а зелень становилась свежей и блестящей. Бродячие кошки и собаки, которых понемногу прикармливала мама, смешно пугались хлесткой водяной струи – это маму веселило и успокаивало.
Отец проводил время с ней или бродил по немногочисленным книжным и букинистическим лавкам, покупая чуть ли не все подряд и пытаясь создать домашнюю библиотеку. Я то ходила с ним, то запоем читала, бегала по лавкам, где продавали ткани, или к портному (нам ведь нужно было заново построить весь гардероб!), то оставалась с мамой, то гуляла по городу. Сначала одна, но потом меня все чаще сопровождал Додонов.
Родители одобряли это знакомство и с удовольствием приняли его приглашение побывать на концерте, где пели Вертинский и Кремер. Вертинский показался нам несколько жеманным, однако трогательным, да и голос брал за душу – с этой его очаровательной картавостью. Кремер, увешанная бриллиантами величиной с голубиное яйцо, была чересчур вычурна. Она часто доставала из узкого платинового портсигара с эмалевыми инкрустациями египетскую сигаретку и закуривала от зажигалки, висевшей на тонкой серебряной цепочке. Рассказывали, что частое курение придает ее голосу ту легкую хрипотцу, которая составляла главное очарование этой певицы. Кремер очень кичилась своей известностью.
Зал слушал ее восхищенно, да и я была тронута, особенно когда зазвучала ее знаменитая «Madame Lulu»:
Она была бы в музыке capricio,
В скульптуре статуэтка «ренессанс»,
От всех в ней есть какое-то отличье,
Madame Lulu bolevard dе France.
Ее изящной тайной окружает
Шуршанье шелка, ласковый угар.
Что скрыто там? Кто угадает,
Тот знает тайну женских чар.
«Madame Lulu, я вас люблю!» —
Ей шепчут страстно и знойно.
Она ж молчит, лишь взор скользит
Так равнодушно, спокойно.
Иза Кремер произносила «шолк», аффектированно упирая на «о», а «равнодушно» у нее звучало как «ровнодушно», что, на мой взгляд, вообще грамматически вернее, чем общепринятый вариант.
По младости лет я не чувствовала пошлости истории этой бульварной шлюшки, которая отвергает графа, князя, еще кого-то, уж не помню теперь точно кого, принимая, впрочем, их подарки, но счастлива она только в объятиях юного музыканта:
