На другой день слух, к общей радости, и в самом деле опровергли. В «Курьере» напечатали даже письмо офицера, якобы спасшего государево семейство!
Это праздновали все: и монархисты, и демократы, и даже оккупанты.
Увы! Еще через день стала известна правда.
Да, их убили… Всех! В том числе и Анастасию.
Город погрузился в траур. Мои родители посматривали на меня с опаской, и было отчего: я чувствовала себя ужасно! В памяти ожил наш разговор с Тобольским, который тогда казался мне так похожим на романтического Инсарова. Я сказала ему, что мне жалко царевну Анастасию, спросила, убьют ли ее революционеры. А он ответил: «Нет, никогда. Мы не воюем с царевнами». Значит, воюют…
Оцепенелых от горя людей несколько взбодрил слух о побеге тех офицеров, которые собирались спасти Романовых из Дюльбера. Судя по тому, какими обескураженными выглядели оккупанты, это было правдой. Хотя как осуществился побег, никто не знал. Я попросила отца протелефонировать Додонову (сама я говорить с ним не хотела), но тот поклялся, что знает только то, что знают все: пленники исчезли самым загадочным образом. Единственное, что слышал Андроник Агафонович, это что исчезли также часовые, охранявшие склад на окраине города, где держали пленных. Очевидно, именно эти немецкие солдаты и помогли бежать русским офицерам.
Новость была, конечно, радостная, однако все же она не могла смягчить то тягостное впечатление, которое осталось у меня после вести о гибели императорской семьи. Ожили все те воспоминания, которые я привыкла подавлять в себе: все те детские воспоминания о том времени, когда меня готовили быть Анастасией. Раньше они раздражали меня, даже бесили, но сейчас необыкновенно трогали.
В ту ночь я долго не могла уснуть. Как же остро вспомнился мне наш давний-предавний разговор и какой ужас охватил меня! Наверное, это странно, наверное, это смешно, однако в душе моей – несмотря на то, что я испытала от Тобольского! – жила та же детская вера, которая родилась в тот день. Вера в него и в его милосердие. Но мне ли, которая была жертвой его жесткости, вспоминать о его милосердии?!
Я презрительно усмехнулась при этой мысли, и вдруг его лицо вообразилось мне – так ясно, так отчетливо, словно он стоял передо мной. Исхудавшее, измученное, сожженное загаром, с обметанными сухими губами, с ввалившимися глазами.
И эти глаза были полны слез.
Он плакал… Отчего? От боли, усталости, печали? От горя, вызванного смертью той, кого он любил возвышенной и низменной любовью?
Нет, Анастасию он любил возвышенно – для низменных утех у него была я.
Кукла! Дублерша!
Внезапный страх охватил меня.
Я вдруг вообразила Тобольского рядом. Он думает об Анастасии, но она умерла, теперь у него осталась только я. Во что он заставит теперь меня одеваться? В саван? Или в окровавленное платье? Или он решит окровавить то платье, в которое я буду одета?
В голове стоял странный гул, сквозь который доносились испуганные крики, стоны… и выстрелы, выстрелы… В глазах сгустилась кровавая мгла.
Я схватилась за виски, сдавила их. Стало немного легче; страх, который ледяными волнами прокатывался по спине, понемногу отхлынул.
Что это я себе насочиняла?! Неведомо, где теперь Тобольский, может быть, его и в живых уже нет!
Я торопливо перекрестилась. Мои родители, как я уже говорила, были неверующими, и часто нам приходилось даже за стол садиться, лба не перекрестив, службы в церкви мы не посещали, пост не блюли. Но почему-то сейчас мне остро захотелось оградить себя крестом, спрятаться за ним… как если бы я хотела скрыть от неких всевышних сил свое самое заветное желание.
Вот только какое? Никогда больше не видеть Тобольского? Или… увидеть его вновь?
Я долго смотрела, как лунный луч медленно движется по комнате, потом, поняв, что не усну, встала и подошла к окну.
Чудесная ялтинская ночь дышала сладостью аромата роз и солоноватым морским бризом. Звезды, необычайно яркие, искрящиеся лучами, словно бы колючие, мерцали в вышине. Луну затянуло легкое облачко, и звезды засияли еще ярче. Небесный гамак Млечного Пути, чудилось, раскачивается в вышине…
Впервые я подумала о том, что если Бог все-таки есть, как учит нас церковь, то сейчас он, возможно, смотрит на меня с высот. Бог, которому известно все о каждом из нас, а значит, и обо мне: и прошлое, и настоящее, и будущее, и страхи мои, и тайные мечты… тайные даже от себя самой!
На набережной еще шумела праздная публика, но здесь, на нашей улочке, было тихо-тихо. Наши соседи всегда ложились рано.
Внезапно из этой сонной тишины до меня долетел странный звук. Скрипел гравий, которым была усыпана улица. Он скрипел, однако, не под ногами позднего прохожего. Похоже было, что по улице ползком двигалось какое-то существо, то замирая, то продолжая свой неуверенный, осторожный, мучительный путь.
Сама не знаю, почему мне на ум вдруг пришло это слово – мучительный…
Я всматривалась в темноту, и скоро мне показалось, что наша калитка дрожит, как будто кто-то пытается ее открыть, но не может.
«Сиди тихо!» – прошептал мне рассудок. «Посмотри, что там!» – велела встревоженная душа.
Не хотелось тревожить родителей, поэтому я не пошла к входной двери, запертой на засов, а забралась на подоконник и соскочила в сад, на узкую полоску травы, огибавшую дом.
Калитка снова дрогнула. Я замерла. Нахлынул страх.
Зачем я вылезла из окна? Надо вернуться…
В это мгновение до меня донесся чуть слышный стон. И шепот:
– Помогите…
В той тишине, которая царила вокруг, эти звуки показались оглушительными. Уже не таясь, я метнулась к калитке, сбросила крючок, распахнула ее.
Уткнувшись в порожек, у моих ног лежал человек.
В первое мгновение мне показалось, что это какой-то горбун, однако почти сразу я поняла, что его туловище обмотано толстым куском ткани. Также была обмотана левая нога.
– Что с вами? – прошептала я, опускаясь на колени рядом, но человек не ответил – он был без сознания.
Я наклонилась, приподняла его голову… и показалось, будто лунный свет зло шутит со мной! Это был Лихачев – тот самый шофер, который довез нас до Ялты и который был так похож на Красносельского. Одежда его была изорвана, грязна, измученное лицо заросло неопрятной бородой, волосы были покрыты чем-то темным.
Да это запекшаяся кровь! И туловище замотано потому, что он ранен!
И мысли не возникло у меня о том, что безопасней было бы запереть калитку, вернуться в дом, лечь в постель, закрыть глаза, попытаться заснуть, обо всем забыв и предоставив Лихачева его судьбе. Да ведь он спас нас от смерти, как можно не отплатить добром за добро? Но главное… главное было то, что я сама постоянно ощущала себя спасающейся от смерти, мы были в этом похожи, мы были товарищами по несчастью. А значит, я должна ему помочь!
