Красносельский никогда не видел Верховцева: общался только с его загадочным помощником по фамилии Иванов, который, вполне возможно, никаким Ивановым не был. Судя по его словам, имя-отчество этого человека, конечно, было тоже не Иван Иванович. Впрочем, он называл себя то Ивановым, то Сидоровым, то Штабсом, то еще как-то. Он умел виртуозно менять внешность, и если сегодня можно было принять его за вспыльчивого, яростно сверкающего черными глазами уроженца Кавказа, то завтра никто не усомнился бы, что перед вами расчетливый купец – из тех, кто предпочитает называть себя на западный лад буржуа, а послезавтра – замкнутый и высокомерный германец.
– Почти уверен, что Верховцев – это Бойцов! – воодушевился отец. – Не могло быть иначе. Это преданный долгу, замечательный человек, который не мог не отдать все силы и даже жизнь семье императора. И если его предприятие не удалось, значит, на его пути оказались предатели, иначе ничем не могу объяснить его неудачу.
Я вспомнила мамин рассказ про Петра Константиновича Бойцова, который занимался созданием «второй семьи». Кто такой Верховцев – тезка Бойцова или он сам? Эта догадка, по-видимому, посетила и отца, потому что он задумчиво нахмурился. И судя по тому, что рассказывал дальше Красносельский, мы были правы в своих предположениях.
Верховцев и еще несколько человек из его ближайших сотрудников занимались спасением императорской семьи
[59], но, судя по всему, их план потерпел неудачу. Так же закончились попытки спасти алапаевских узников
[60].
Группа офицеров, которым была поручена операция в Дюльбере, пробиралась в Крым разными путями. Красносельский ехал через Одессу, однако там был арестован и погиб бы, если бы не помощь моего отца. Пытаясь разобраться в том, что творится в Крыму, он поступил в германскую армию, однако немедленно оставил службу, как только получил известие о том, что его товарищи уже добрались до места, а германское командование начало обработку Романовых, требуя от них подписать Брест-Литовский договор. В Крым он попал по фальшивым документам Лихачева и активно включился в подготовку побега. Благодаря тому, что он прекрасно водил автомобиль, ему предстояло увезти некоторых узников по суше. Еще часть их хотели перевезти в безопасное место морем. Однако офицеры были схвачены при первой же попытке проникнуть в Дюльбер.
– У меня такое ощущение, что немцы были заранее предупреждены о том, что мы собирались сделать, – рассказывал Красносельский. – Нас ждала засада. Разумеется, нас немедленно разоружили, и я с горечью простился со своим достопамятным револьвером с буквами МФЕП, который был мною добыт при побеге из некоего одесского подвала. Потом, на допросе, из случайной обмолвки – а я, надо сказать, хорошо говорю и понимаю по-немецки, – стало ясно, что здешние части предупредили из Одессы. Якобы командование германских войск, размещенных там, получило анонимное письмо с подробным изложением наших планов. Поверили в это лишь наполовину, однако в Ялте кому надо сообщили, и здесь на всякий случай устроили засаду, в которую мы и угодили. Немцы рассвирепели так, что мы боялись, как бы наша авантюра не отразилась на положении Романовых. Однако мы еще не успели установить связь ни с кем из узников, и вскоре немцы в этом убедились, так что Романовым ничего не грозило. Нас, конечно, ждал военно-полевой суд, а потом, скорее всего, расстрел. Мы к этому были готовы, однако все же надеялись на снисхождение. Нас держали неподалеку от Мисхора, в заброшенном строении, в котором раньше жили рабочие, ремонтировавшие дорогу. Среди охранников были двое, которые относились к нам с нескрываемым сочувствием. Мы предполагали провокацию, но потом прониклись к ним доверием, потому что они очень существенно облегчили наше положение. Нам приносили хорошую еду, позволяли днем открывать двери и окна, потому что в нашей «тюрьме» стояла почти невыносимая духота. Конечно, рядом всегда находились часовые, однако хотя бы дышать можно было свободно. И вот, кажется, позапрошлой ночью… у меня все сбилось в сознании… вдруг дверь в наше узилище распахнулась. На пороге, подсвечивая себе фонариком, стоял один из наших «добрых», – Красносельский произнес это слово с горькой иронией, – стражей. Он сделал нам знак выходить и объяснил по-немецки, что за нами пришли наши друзья, которые вернут нам свободу. Рядом с ним появились люди, одетые в форму немецких солдат, однако говорили они по-русски. Нам объяснили, что нас отведут через лес в безопасное место, а оттуда помогут скрыться. Мы, конечно, спрашивали, кто они; был дан ответ, что нам все объяснят на месте, а сейчас лучше не тратить времени на разговоры. Мы последовали за этими людьми по лесной тропе. Стояла яркая лунная ночь, лучи света проникали сквозь деревья, идти было легко. На вопросы наши сопровождающие не отвечали, но, когда переговаривались между собой, мне показалось, будто я слышал женский голос. Я начал прислушиваться и уловил фразу: «Я вас умоляю! А шо с ними еще делать?» Я знаю, в Крыму многие говорят на суржике, но одесский суржик ни с чем не спутаешь. Однако мне показалось слишком фантастичным, чтобы из Одессы приехали люди нарочно для того, чтобы нас освободить. Размышляя об этом, я споткнулся, чуть не упал, ухватился за своего соседа, чтобы удержаться на ногах, мы свалились вдвоем, и кто-то из наших охранников раздраженно крикнул: «А ну, ша, белая сволочь!»
– Что? – ошеломленно воскликнул отец.
– Да, именно так, – вздохнул Красносельский и на некоторое время замолчал, набираясь сил.
Мы с отцом переглянулись, уже поняв, что последует дальше.
Красносельский продолжал севшим от усталости и злобы голосом:
– Я так и остался сидеть на земле, потрясенный этими словами и тем, что мгновенно понял: нас ведут на смерть, вся эта затея с нашим якобы освобождением была подстроена местными большевиками, которые нашли себе сообщников среди охранников. В Германии, по слухам, тоже распространилась большевистская зараза: я слышал про каких-то спартаковцев
[61], ратовавших за мировой интернационал и революцию. Скорее всего, те двое «добрых» охранников принадлежали к числу этих международных негодяев, которые действовали вместе с местными большевиками. Очевидно, не случайно нас вывели люди, одетые в форму оккупантов: нас сразу намеревались убить, но свалить вину за это на германскую армию, чтобы возбудить в народе еще большее недовольство ею, а может быть, и спровоцировать массовые протесты. Впрочем, осознал я всю эту связь только позже, уже здесь, когда пришел в сознание и обдумал все случившееся, а тогда, в ту минуту, когда прозвучали эти неосторожные слова: «А ну, ша, белая сволочь!» – я думал только о том, как избегнуть смерти, которая казалась неизбежной. Безотчетно я крикнул: «Бегите, это большевики!», перекатился в сторону, вскочил и побежал. Вслед мне ударили выстрелы, а потом они звучали почти непрерывно, но до меня долетали словно сквозь туман: я был почти без сознания от боли, раненный сразу в плечо и ногу. Я пробежал из последних сил еще немного, шатаясь, не разбирая дороги, – и вдруг полетел куда-то вниз, в какую-то яму. Позади раздавался треск подлеска – меня кто-то преследовал, и я вжался в землю, представив, что сейчас этот человек найдет меня в яме, в этой готовой могиле, и расстреляет в упор, а потом забросает валежником, которым яма и так была наполовину засыпана, и уйдет, а мой труп останется гнить здесь. Однако преследователь, громко топая и тяжело дыша, пробежал мимо, не заметив, что я скатился в яму. Но он вернется, он будет меня искать, он заметит яму и меня в ней… Я чувствовал, что слабею, но все же нашел в себе силы завалить себя валежником, надеясь, что меня не будет видно под ветками и что преследователь, даже если он заглянет в яму, не заметит меня. Я молился… потом потерял сознание. Не помню, сколько так лежал, не помню, когда очнулся. С трудом разобрал валежник, с трудом сел. В лесу было полутемно, солнце еще не поднялось в зенит, и я понял, что пролежал без сознания несколько часов. Я потерял много крови, но какие-то силы еще оставались, и я кое-как смог раздеться, оторвать рукав гимнастерки и штанину галифе, перетянуть свои раны и остановить кровь, а потом одеться. После перевязки стало немного легче, и все же мне пришлось довольно долго лежать, прежде чем я собрался с силами и вылез из ямы. Я не мог сообразить, что делать дальше. Голова кружилась от слабости и голода. Сначала я подобрал увесистый сук, который стал моим посохом. Потом мне попался ключ, рядом кусты малины, и я смыл с лица кровавый пот, напился и поел ягод. Смутно вспомнил рассказы, что иногда в здешних лесах видели медведей, которые объедали малиновые кусты, но в те минуты я бы согласился лучше встретиться с медведем, чем с людьми!
