Бойцов, во всем виноват только Бойцов! Как же я ненавидела его!..
И вдруг ужасная мысль поразила меня. А что, если задуманная Бойцовым операция по спасению императорской семьи все же удалась? Что, если вместо них в екатеринбургском подвале были убиты дублеры, которых я помнила с детства? Федор Степанович и Надежда Юрьевна Филатовы, Лариса, Евдокия, Ирина и неизвестный мне мальчик, которого избрали на роль царевича Алексея?
Царство им небесное, но царство небесное и подлинным Романовым, если они все же остались в живых, были чудом спасены и вывезены из России. Ведь им уже никогда не удастся вернуть свое имя, им не простят, что Россия оплакивала их двойников, чтила их как мучеников, подлинные Романовы теперь будут всегда считаться самозванцами!
– Ходи осторожней, баришна! – вдруг раздался над ухом сердитый голос, и я, рванувшись в сторону чуть ли не из-под колес арбы какого-то старого татарина, сердито грозившего мне сухим коричневым кулаком, обнаружила себя на улочке, спускавшейся к базару.
Недоуменно огляделась. Как я сюда попала? Погруженная в свои горестные мысли, вне себя от смертельной обиды на Красносельского, я не замечала времени, не осознавала, что делаю, я, значит, встала, привела в порядок одежду, даже шляпку надела – и убежала из дому, не зная, чем закончилась ссора отца и Красносельского!
Вернулась ли мама? Что рассказал ей отец?
Мне было невыносимо стыдно перед родителями. И ненависть к Бойцову с новой силой вспыхнула в душе. Если бы он не отдал меня Ивановым, им не пришлось бы испытать всех тех ужасов, которые превратили их жизнь в беспросветное, полное опасностей существование изгоев. Он изуродовал меня, мою жизнь, а значит, и жизни этих двух прекрасных, самоотверженных людей, вся вина которых состояла в преданности долгу и любви ко мне.
Я шла, не видя, куда иду, вытирая слезы, и понимала, что никогда не смогу отблагодарить их за любовь и самоотверженность, не смогу облегчить их участь.
Нет, смогу! Смогу! Если я хочу спасти их, мне надо исчезнуть, мне надо избавить их от своего присутствия, которое отравляет их жизни подобно тому, как ядовитое дыхание анчара отравляет всё и вся, оказавшееся поблизости к нему.
Как мне избавить их от себя? Бежать? Но куда? Где я смогу найти покой и утешение? А смогу ли я его найти? Не будет ли меня вечно преследовать образ Анастасии, не буду ли вечно чувствовать себя тенью, оторванной от того, кто эту тень отбрасывает, а потому бесцельно влачащейся по свету в жалких попытках обрести себя, свою сущность, но постепенно осознавая невозможность и бессмысленность этого?
Мысль о смерти пришла вдруг в голову и показалась такой отрадной, что я даже остановилась, улыбаясь ей, но тут чей-то скрипучий голос прервал мои блаженные мечты:
– Подай хоть кусочек, хоть монетку, красавица!
Сгорбленная старуха, вся в черном, в надвинутом на лоб черном платке, стояла на углу, опираясь на клюку, – впрочем, это была всего лишь суковатая палка, и при виде этой клюки меня пронзило воспоминание о том, как я нашла Красносельского, как подобрала палку, на которую он опирался… пронзило воспоминание о его страшном рассказе, о том, как тащился он, раненый, опираясь на сук, подобранный в лесу…
Мне вдруг стало страшно. Я убежала, даже не узнав, что произошло у них с отцом. Вдруг отец выгнал его? Но ведь Красносельский еще не так здоров, как ему хотелось бы думать! Как ни была я оскорблена, милосердие все еще жило в моей душе, и я понимала, что мы должны помочь этому человеку спастись, выбраться из Ялты.
А если взбешенный отец в самом деле выгнал его, куда он денется? Как будет добираться до Симферополя?
Нет, надо вернуться. Может быть, я смогу как-то смягчить гнев отца, уговорить Красносельского остаться… Конечно, я никогда не прощу ему той роковой обмолвки, однако выгнать его сейчас будет подло, а я не хочу совершать подлость только потому, что больна ревностью к несчастной убитой царевне.
Я повернулась и поспешила прочь, однако чем дальше я шла, тем неотвязней мучило меня ощущение чьего-то пристального взгляда, устремленного мне в спину. И еще какой-то стук раздавался…
Обернулась – да так и ахнула, увидев, что та нищенка в черном плетется следом, постукивая своей клюкой по каменистой дороге.
Ледяная, когтистая лапа ужаса словно бы прошлась по всему моему телу. Дрожь охватила такая, что я с трудом удержалась на ногах. Шатаясь, бросилась прочь, не понимая причины этого ужаса, пытаясь уговорить себя, что смешно так пугаться жалкой сгорбленной старушонки. На миг мне удалось справиться с этим страхом, я оглянулась – и увидела, что нищенка лежит на обочине, словно кучка черного пыльного тряпья.
Мне стало стыдно. Может быть, она и впрямь пыталась догнать меня, чтобы выпросить милостыню, но упала без сил? Денег у меня с собой не было, но не могла же я оставить ее валяться при дороге!
Я вернулась, приподняла ее. Платок соскользнул, открыв ее лицо… И мне показалось, что я брежу, потому что на меня с усмешкой смотрели знакомые черные глаза.
Это были глаза Вирки. Это ее рука вцепилась в мое плечо. Это ее голос прошипел:
– Только дернись – застрелю!
Что-то твердое, болезненное воткнулось мне в бок, и я вспомнила, как Вирка тыкала в меня револьверным стволом, когда пряталась у нас дома в Одессе. В тот вечер я впервые увидела Красносельского…
Казалось, я бегу по кругу. Вирка, Красносельский, револьвер, страх, горе, мука… и все повторяется, повторяется…
– Эй ты, не вздумай шлепнуться в обморок! – с леденящим душу смешком приказала Вирка. – Подсоби подняться. Пошли, да шибче. Отведи меня до хаты да сховай.
– Отвести тебя домой и спрятать? – повторила я, не узнавая своего голоса, так он дрожал. – А где ты живешь?
– Шо, все мозги порастеряла? – зло прикрикнула Вирка. – К вам домой отведи! У вас сховай!
Я почувствовала, как судорога ужаса исказила мое лицо.
К нам домой? Но там Красносельский! Там мои родители! Неужели я притащу к ним эту фурию, эту убийцу, эту… эту красную тварь?
Между тем Вирка, которой надоело ждать, когда я приду в себя, вскочила без посторонней помощи, да еще и меня вздернула на ноги.
– Пошли! Ну! Держи меня под руку, якоже ж бедолаге подсобляешь. А не то пристрелю, як сучку подзаборную!
И она с такой яростью ткнула меня стволом под ребро, что я не удержалась от стона.
– Ишь, завякала, – злорадно проворчала Вирка. – Еще и не так завякаешь, колы дергаться зачнешь. Шо, Наденька, думала небось, шо утёкла от меня? А черта с два!
Она говорила не переставая, с лихорадочной поспешностью, словно торопилась во что бы то ни стало подавить меня неотвратимостью своего появления в Ялте, бессмысленностью моих попыток скрыться от нее. Право, можно было подумать, что основной целью Вирки было разыскать меня в Крыму, хотя она даже не знала, куда мы вдруг подевались. Ей и в голову не приходило, что мы пустимся в опасное путешествие по морю. Однако вот же роковое, гибельное совпадение: когда Вирка по заданию Одесского ревкома должна была оказаться в Ялте, она наняла не кого иного, а нашего знакомого контрабандиста – Ивана Олексовича, чтобы он перевез ее из Одессы в Севастополь! Ну, а лодочник возьми да и обмолвись, что некоторое время назад перевозил из Одессы одну семью… по описанию Вирка сразу узнала нас и пришла в восторг от того, что и задание своей партии выполнит, и душеньку потешит, как выразилась она с мерзкой усмешкой.
