Я поспешила в сторону Виноградной, как вдруг услышала выстрел. Потом грянул еще один.
Некоторые прохожие, опасливо озираясь, бросились врассыпную. Ялта в последнее время стала довольно тихим городом, от уличной стрельбы люди отвыкли. Но кое-кто с любопытством прислушивался.
Грянул третий выстрел, и более храбрые зеваки побежали в ту сторону, откуда он донесся.
Не знаю, почему у меня вдруг подкосились ноги… Шатнуло к какому-то забору, и так, держась за него, я побрела вперед. Меня обогнали трое германских солдат, на бегу срывавших с плеч винтовки.
Я повернула на Виноградную и увидела кучку зевак, собравшихся у ворот дома Додонова и с опасливым любопытством заглядывавших туда.
Солдаты растолкали людей и вбежали во двор. Откуда-то у меня взялись силы ускорить шаги, и я бросилась за ними.
И замерла, не веря своим глазам…
На ярком, ухоженном зеленом газоне стоял на коленях Додонов, а перед ним лежала я! Я – в моем белом платье, с моими растрепанными светло-русыми волосами, выгоревшими на ялтинском солнце. Рядом валялась моя соломенная шляпа с белой лентой. Вот только туфли на мне почему-то были не мои: обычно я носила простенькие сандалии, а тут зачем-то обула изящные туфельки на каблучке.
Я даже взглянула на свои ноги, чтобы убедиться, что сандалии по-прежнему на мне… и тут до меня дошла очевидность, до которой я не смогла додуматься сразу от изумления, потрясения и страха: да ведь это не я лежу там в чужих туфельках! Это Кравчинская лежит на траве в моем платье… хотя нет, у нее же были черные волосы, я отлично помнила… нет, это не она, это не мое платье, ведь у моего не было красного пятна на спине!
– Надя! – раздался вдруг вопль. – Надя!
Додонов вскочил и бросился ко мне. Схватил в объятия, жадно прижал к себе.
– Что это значит, что за маскарад? – прокричал он. – Зиночка в вашем платье и русом парике, Лихачев в обносках какого-то мастерового и эта нищенка, которая выстрелила в Зиночку… Кто эта женщина, что все это значит?! – И вдруг задохнулся рыданием: – Боже, вы все-таки живы! А я думал… я думал… я думал, что потерял вас, любимая!
Он так крепко прижимал меня к себе, что я не могла вырваться, и только из-за его плеча, неловко повернув голову, могла оглядеть двор.
Что-то черное, похожее на большую подбитую ворону, которая упала, раскинув крылья… Да это Вирка! Вирка в своем черном платке!
Мне было видно ее бледное, словно из кости выточенное лицо: струйка крови пачкала подбородок, нос тоже был в крови, а в глазах наконец-то погасло пламя ненависти: они были неподвижными, устремленными в никуда.
Она мертва, Вирка мертва!
На миг всепоглощающее облегчение овладело мной, я обессилела от счастья. Эта черная фурия, эта убийца – она наконец-то исчезла из моей жизни, мне и моей семье ничего больше не угрожает!
Но кто же уничтожил ее? Кто ее убил?
Я еще немного повернула голову.
Рядом с Виркой, неловко скорчившись, лежал какой-то мужчина в поношенной одежде, которая показалась мне знакомой.
Конечно! Совсем недавно я не раз держала ее в руках, починяя, перешивая для Красносельского!
«Лихачев в обносках какого-то мастерового…» – говорил Додонов.
Я рванулась из его объятий так резко, что мы оба упали, но я вскочила прежде, чем он успел снова меня схватить.
Я бросилась к лежащему человеку, рухнула рядом на колени, обо что-то больно ударившись, но сразу забыла об этом. Повернула его голову.
Да, это был Красносельский.
Вся грудь залита кровью, и она, пузырясь, вырывается из раны.
Пузырится кровь – значит, он еще жив, он дышит простреленным легким!
– Скорее! – обернулась я к Додонову. – Дайте чем перевязать! Он еще жив! Надо врача, врача!
Додонов, недолго думая, сбросил испачканный кровью и травой пиджак, сорвал белую рубашку, протянул мне.
Я прижала белый ком к груди Красносельского, пытаясь остановить кровь, и крикнула, в первый и последний раз назвав его по имени:
– Володя!
Веки его приподнялись, взгляд нашел меня, дрогнули губы:
– Надя… ты жива… тебе послышалось тогда, я этого не говорил, клянусь Богом…
Белый ком, который я прижимала к его ране, вдруг стал красным. Красносельский резко вздохнул, содрогнулся – и замер.
С именем Бога на устах он покинул меня навсегда.
Я молча смотрела на него, в его померкшие глаза.
Последние слова его не шли у меня из головы. «Тебе послышалось тогда…»
Неужели это правда?! Неужели я услышала имя Анастасии только потому, что Тобольский отравил меня им?! Неужели я сама во всем виновата?
Да. Да. Последняя, предсмертная клятва не может быть ложной!
Я превратилась в комок боли, сжалась, кусала руки от горя…
Но слез не было.
Подошел Додонов, опустился рядом на колени. Он что-то говорил… до меня доносились только отдельные слова, но и по ним можно было понять, что же здесь произошло.
Додонов стоял на крыльце своего дома, ожидая, пока ему подадут бестарку, когда появился Лихачев, которого Додонов не сразу узнал. Лихачев назвался Красносельским, начал было объяснять, кто он на самом деле, но тут в ворота вошла женщина в моем платье и шляпке.
Додонов и Красносельский разом крикнули:
– Надя!
Женщина торжествующе расхохоталась, снимая шляпу, как вдруг во двор влетела нищенка в черных лохмотьях, тоже закричала:
– Надя! – и, выхватив из-под платка револьвер, выстрелила Кравчинской в спину.
Додонов кинулся к ней, пытаясь поддержать, опустил на землю и только теперь понял, что это не я мертвая лежу перед ним, а Зинаида Кравчинская.
В это время раздался еще один выстрел, и Додонов, повернув голову, увидел, что Красносельский одной рукой зажал рану на груди, а другой с такой силой ударил «нищенку» по лицу, что та повалилась наземь, выронив револьвер. Красносельский подхватил его, несколько раз выстрелил в Вирку, а потом упал.
Что-то все больнее и больнее давило мне в колено, и я наконец-то обратила на это внимание. Подвинулась – и увидела на земле револьвер. На рукояти были выцарапаны буквы М.Ф.Е.П.
И я вспомнила…
Вот Красносельский, навестив нас в Одессе, показывает револьвер, отнятый у убитого им охранника, и отвечает отцу, спросившему, что значат эти буквы:
«Я бы сказал, что это инициалы той сволочи, которую я убил. Да мне, признаюсь, безразлично, что это значит, я взял этот револьвер в бою, и неважно, кому он принадлежал и как его звали!»
А Вирка, которая держит меня под прицелом, стонет:
