К серому, подернутому пленкой осенних облаков небу взлетел удивительно чистый и сильный тенор:
Эгэй, мэ б злета́-я-л бы,
Эгэй, мэ б злета́-я-л бы,
Да кэ рóдна ли дуй пша-я-лá.
Дэ́влалэ, да кэ рóдна ли дуй пша-я-лá
[9].
Ангельское пение вырывалось из пасти огромного, похожего на матерого жирного борова цыгана с бельмом на левом глазу. Куда там сладкоголосому цыганскому соловью Коле Сличенко! Этот хряк даст ему сто очков форы.
– А ну, все на землю, людоеды! – завопил над самым ухом Стрижак, оборвав чудесную песню.
Толстомясые цыганские матроны, завидев вороненое дуло «макара», с плачем полезли под стол, цыганят как ветром сдуло. Мужчины-«морики» сползали со скамеек, сохраняя видимость достоинства.
– Человечину жрете, суки? Где остальное? – вопросил Стрижак, грозно размахивая волыной. – И где убийцу прячете?
* * *
– Понос и рвота – день чудесный, всё, проблевался, друг прелестный, – ухмыльнулся майор, переведя дух. Его выдающиеся уши налились кровью и стали красными, как светофор. Артем утер рот тыльной стороной ладони и поскорее отошел от испакощенного им и Стрижаком забора.
– Зачем же вы это ели-то, уроды вы этакие? – спросил он, и его рот вновь наполнился горькой слюной. – Вам что, жрать нечего? А на работу устроиться не пробовали?
– Не ругайся, начальник, – отвечал жирный любитель пения, он же – таинственный «француз» Жан. Пока он выводил песню про «крылушки», его голос был чище, чем у Робертино Лоретти
[10], а когда говорил – разом становился хриплым, как у портового сутенера. – Зачем жрать нечего? Все есть, салат есть, холодец есть, даже курица есть. У меня сын родился! Садись за стол, угощайся! Отказаться нельзя – обида на всю жизнь.
– Надо обязательно съесть кусочек рубашки, в которой его сыночек родился, – наставительно добавила полнотелая цыганская матрона, которая внимательно прислушивалась к разговору. – Так наши предки делали, так и наши правнуки будут. Иначе младенцу счастья не видать, точно тебе говорю, золотенький.
Артема снова затошнило. Ему и в страшном сне присниться не могло, что цыгане после рождения первенца всей родней поедали кусочки… последа. Жареного последа. Плаценты, которая осталась после родов. После родов, которые были у 16-летней жены жирного борова с голосом Робертино Лоретти. Который был осужден за совращение малолетней. Голова кругом! Казарин решительно помотал башкой, прогоняя головокружение, что можно было при желании воспринять и как жест, означающий отказ от предложения поучаствовать в пиршестве. Впрочем, цыган особо и не настаивал – с сотрудниками правоохранительных органов при исполнении он явно имел дело не в первый раз.
– А все же есть у тебя хоть какие-то предположения, кто над девчонкой надругался и завалил ее до кучи? – устало спросил Артем у Жана, который, получалось, не имел к убийству ни малейшего отношения.
– А я знаю? – вскинулся толстяк. – Мое дело маленькое, начальник, мне чужие дети побоку, у меня свои есть! Я тебе что, гаджё
[11], чужих ублюдков воспитывать? Может, мне еще на субботники начать ходить? Так в нашем языке нет слова «субботник» – между прочим, как и слова «Родина». Так что я и на субботники не хожу, и чужих детей не кормлю, и на Родину эту плюю, понял?!
– Ну, ты же с Валькой на пару сколько водки выжрал с ханкой пополам! Неужели не замечал, чем ее дочь дышит да кто к ней ходит? – принялся орать на Жана Стрижак.
– Водка с ганджа
[12] мажет, а без ганджа бычит, – ухмыльнулся новоиспеченный отец. – Я себя-то иногда не замечаю, начальник, а ты про чужих дочек. Староват я уже для чужих дочек. Вот лет двадцать назад ни одной не пропускал, – и осклабился, обнажив ровный ряд тусклых золотых коронок.
Казарина вновь накрыло мутной водой воспоминаний. Ведь он тоже был тем самым «прицепом», которого как огня боятся все неженатые мужики. Нет, он не был трудным ребенком. Просто Артем, замкнутый и стеснительный до идиотизма подросток, никак не мог примириться с тем, что жизнь отнимала у него единственного близкого человека – мать. А эта сука-жизнь подкидывала и подкидывала маме все более и более отмороженных уродов, из которых лишь один, тихий спившийся интеллигент дядя Сева, нашел с Артемкой общий язык: по вечерам они вместе клеили модели самолетов. Но мама сказала дяде Севе, что он нищеброд и вообще не мужик, и велела катиться на все четыре.
После укатившегося в одном из указанных матерью направлений дяди Севы пошли форменные утырки.
Но самым бесячим из них был Эдик. Парень лет на десять моложе матери, скользкий, лживый подонок. Артем помнил, как стареющая мать из-за него ревела белугой, заливая слезами все вокруг. А этот ходячий кусок дерьмища то бросал ее, то вновь возвращался. Артем его ненавидел на физиологическом уровне. И чем старше становился, тем изощренней издевался над ним. Во дворе он подговорил мальчишек, и те кричали идущему в гости к матери расфуфыренному Эдику: «Эдик-педик!». А однажды Артем набил презерватив, раздобытый с превеликим трудом у старших пацанов, собачьими какашками и засунул ненавистному Эдику в ботинок.
Когда Артему исполнилось одиннадцать, эта пародия на мужика начала лапать его липкими руками, а потом попыталась спустить с него штаны. Но получила от хлипкого на вид пацаненка неожиданный отпор и долго ходила, украшенная здоровенным переливчатым фингалом. Однако домогательства на этом не прекратились. Артем дрался молча, с ожесточением, но стараясь не издать ни звука, чтоб не услышали соседи за стенкой и, не дай Бог, не рассказали маме. Сам он ничего ей не говорил. Однако она, похоже, начала о чем-то догадываться и дала отставку этому говнососу. При этом он проявил себя полным дерьмом напоследок, но это уже мелочи. Артемка был счастлив – больше за маму, наверное, но и за себя тоже. Казарин почувствовал, что ему не хватает воздуха…
– Который тут Артем? – прозвучал вдруг голос с того края реальности, возвращая его из прошлого.
