Древние кипарисы и оливы, росшие в храмовом дворе, тихо шевелили ветвями, будто прислушивались к поучениям верховного жреца. Реликтовые деревья, ровесники доисторической эпохи, были настолько стары, что семена их, падая на землю, уже не могли дать всходов. Все было пропитано духом увядания и тлена в священном храме смерти.
– Учитель, а почему родные продержали тело Хафра в его доме несколько дней? Оно уже начинает разлагаться, – отважился спросить у учителя Менес. – Ведь гораздо легче сохранить тело для вечной жизни, если забальзамировать его сразу после отлета Ба – души.
Серапис строго взглянул на ученика. Там, в саду, Менес совершил проступок, за который в другое время Серапис никого не помиловал бы. Но слишком уж выгодный заказ заполучил в тот день главный бальзамировщик храма Инпу, и не хотелось омрачать его бессмысленной жестокостью. Серапис действительно не был зол на своего юного ученика, ибо он даже позволил Менесу впервые поучаствовать в столь ответственной операции, как бальзамирование тела Хафра. В конце концов, Серапис тоже когда-то был молод…
После недолгого молчания учитель все же удостоил юношу ответом.
– Таким способом родственники надеются обезопасить тело от того, чтобы с ним не занялись любовью бальзамировщики, – медленно, задумчиво ответил Серапис, и глаза его зажглись странным огнем. – Глупцы! Как будто это может служить хоть какой-то гарантией. – И он страшно и загадочно усмехнулся.
– Но кто же будет заниматься любовью с мертвым телом? – удивился и испугался Менес.
– Занимайся тем, что тебе поручено! – гневно оборвал его учитель. – Подай мне крюк!
Приняв у Менеса инструмент, Серапис ловко ввел его в нос трупа. Назад крюк вернулся, таща за собой склизкий серый ошметок мозга.
Затем учитель взял в руку остро заточенный обсидиановый нож и виртуозно отделил кожу головы Хафра от черепа. Внутренняя поверхность кожных покровов трупа была красно-синюшной.
У Менеса похолодели пальцы и чуть было не выпустили из рук канопу, которую он держал. Того, что он увидел, никак не могло быть: труп вдруг злобно нахмурился! Гневно наморщенный лоб странно контрастировал с мутными бельмами глаз, вперенных прямо в юношу. Тот не удержался и вскрикнул. Неужели Хафр знает, что Менес вожделеет к юной Афири? Это было выше сил юноши.
Но шакалья голова строго взглянула на ученика мудрыми глазами Сераписа. Затем учитель снял, как шапочку, волосяной покров с головы трупа. Жуткая складка на лбу Хафра мгновенно разгладилась. Повинуясь взгляду учителя, Менес поспешил унять дрожь в руках и продолжил заниматься своими обязанностями, стараясь не смотреть на страшное лицо Хафра.
Остатки мозга трупа, извлеченные после трепанации Сераписом, отправились в специально для этого отведенную алебастровую канопу. Всего, как навеки вбила в голову Менеса учительская палка, каждой мумии полагалось по четыре канопы. Чтобы нерадивый ученик, укладывающий требуху трупа в эти сосуды, не ошибся и не запутал таким образом богов, крышки каноп были украшены головами четырёх сыновей сокола Гора. Хапи имел голову павиана и вмещал в себя легкие. Дуамутеф с головой шакала поглощал желудок покойного. Квебехсенуф, украшенный соколиной головой, питался кишками умершего. И, наконец, Амсет, имевший человеческую голову, забирал себе печень и мозг. Лишь на сердце усопшего не имел права ни один из божков: оно в процессе бальзамирования помещалось обратно в грудь трупа.
Липкий зной африканской ночи впитывался в поры Менеса, забивался ему в ноздри, вязким песком наполнял легкие. Однако дальше работа пошла легче. Продольный разрез обнажил брюшину, и кромки его были удивительно белые от слоя сала, но вскоре засочились сукровицей. Серапис запустил в разрез руку, а когда извлек ее, в кулаке была зажата синяя требуха.
Менес вновь не поверил своим глазам, и все тот же знобкий испуг опутал его липким коконом. Мужской орган трупа вдруг начал… увеличиваться в размерах, из бледного стал темным, пока наконец не занял одно из дарованных ему природой положений, уставившись почти вертикально вверх. Налившийся кровью уд мертвеца, похожий на напрягшуюся перед броском змею, смотрел прямо на Менеса.
– Что это, учитель? – прошептал юноша плохо повинующимися губами.
– Неужели ты не видишь, что ты ему понравился, Менес? – саркастически ответила маска шакала, и из-под нее послышался сухой смешок. – При жизни покойный не обходил стороной плотские утехи с юными наложниками, требует он их и после смерти.
Однако Менес уже с трудом держался на ногах, и Серапис сменил издевательский тон.
– Да будет тебе известно, о, сын тупоголовой ослицы, что во время вскрытия трупа часто пережимаются и меняют положение различные внутренние органы, – дидактично заговорила голова Анубиса, покачиваясь в такт своей размеренной речи. – Кровь же невероятно подвижна и имеет потребность внезапно изливаться в самые различные органы тела. Ибо кровь – не больше, чем просто жидкость. А всякая жидкость, по воле богов, всегда стремится заполнить собой сосуд, даже если этот сосуд – зловонный уд мертвеца…
* * *
…Черный невольник, принесший страшную для Менеса весть, выглядел на удивление буднично. К его босым ногам прилип коровий навоз. Наводящая скуку внешность никак не вязалась со словами, которые выходили из его заполненного гнилыми зубами рта. Слова эти разили наповал, как кривые лезвия хопешей – мечей проклятых Богами гиксосов
[46].
Прекрасная Афири пережила своего отца всего на неделю. Эпидемия из тех, что косили народ Та-Кеми, как серп спелые колосья после исхода хабири, не щадила ни красоту, ни молодость, ни любовь.
Менес познал боль. Терпкую, ядовитую, выедающую Ба – бессмертную душу – изнутри.
Глава 8
Шар смерти
Менес испытывает первобытный ужас, который вызывает в его памяти ужас другой, а затем против собственной воли принимает участие в игре, выигрыш в которой – смерть.
Высокие стены и циклопическая кладка храма Инпу представлялись Менесу грандиознейшим творением человеческих рук, сравнимым разве что с Великой Пирамидой Хуфу. Теперь он понял, каким жалким профаном он был, и то и дело замирал в невольном трепете перед диким величием катакомб храма Анубиса, которые спускались на невообразимую для человеческого разума глубину. Природные полости в толще земной были облюбованы человеком еще с доисторических времен, но где они заканчиваются и что таится в их темной глубине – об этом, наверное, не знали даже сами жрецы Инпу. Недаром леденящие кровь предания о хтонических
[47] чудовищах, спящих в жуткой глубине храмовых катакомб, шепотом передавались из уст в уста учениками школы бальзамировщиков, действовавшей при храме.
