В Дижонской обители отец-настоятель родил из гузна дитя, страшное видом, и такое исходило от него зловоние, что никто не мог долго находиться рядом. И начертано было на челе диковинного младенца число Зверя – три горящих адским пламенем шестерки. Зловещий приплод зарыли в землю живьем, и в том месте вскоре вырос прекрасный черный цветок, который пел нежным женским голосом католическую мессу задом наперед. А в аббатстве Сильвакан в неспокойном Провансе, где все еще хоронилась по темным углам ересь катаров
[68], замки которых давно сровнял с землей свирепый Арденнский Вепрь Гийом де Ламарк, монашкам стал являться Христос. Приходил он во всем сиянии своей славы, и вскоре монахини-цистерианки во главе с матерью-настоятельницей объявили, что все они стали женами Спасителя по плоти, а вместо супружеской постели он каждую ночь по их собственной просьбе распинает монашек на огненном кресте. Однако в темное время суток из келий монашек доносились звуки, напоминающие отнюдь не о крестных муках, а, скорее, о буднях лупанария. А спустя положенное время сестры начали рожать: кто – черного мышонка, кто – скользкую жабу, кто – сколопендру. Мать-настоятельница же произвела на свет двуглавого младенца, на каждой головке которого пробивалось по паре маленьких рожек. После этого стало ясно, что монашкам являлся отнюдь не Христос. Тут же, на вечно мятежном Юге, вновь подняла голову ересь «пастушков», разгромленная более столетия назад королем Филиппом V. Снова простонародье предавалось постыдным оргиям, где свальный грех почитался за угодничество Господу. Опять на перекрестках стали находить горшки с отрубленными ручками младенчиков, распятых летучих мышей и прочие омерзительные предметы, свидетельствующие о том, что в окрестностях появились маги.
В тот же год богомерзкие англичане высадились в порту Кале и осадили Орлеан, все еще верный осиротевшей французской короне. Кровожадным баронам, закованным в сверкающую сталь, как всегда, не терпелось удобрить своими телами чужие земли. Перед этим безбожники опустошили захваченную ими Нормандию, Генеральные штаты
[69] которой одобрили беззаконный разбой бриттов. Епископ Бовесский Пьер Кошон
[70], да будет навеки проклято его имя, собрал для англичан разорительное мыто с Оссера, Санса, Труа и Мелена, превратив эти цветущие города в обитель скорби и плача.
А в городе Вокулер объявилась некая девица, именем Жанна, которая пришла к капитану местной стражи и поведала ему, что Архангел Михаил, а также святые Екатерина и Маргарита явились ей в видимом облике и открыли, что именно ей, Жанне, надлежит снять осаду с Орлеана, возвести дофина на трон и изгнать безбожных захватчиков из истекающего кровью королевства. Капитан Робер де Бодикур поначалу высмеял глупую крестьянскую девку. Но затем, убежденный некоторыми сделанными ею предсказаниями, которые вскоре в точности сбылись, снабдил Жанну шапероном, хуком, шоссами и прочими деталями мужского платья, дал деве людей и отправил ее прямиком в замок Шинон – резиденцию дофина Карла. Матроны проверили невинность Жанны путем погружения в лоно девицы обернутого белой тканью перста, а затем она от имени Господа подтвердила Карлу его законнорожденность, а значит – и права на престол. Что и решило ее судьбу, поскольку в том, что дофин – действительно сын своего отца, короля Карла Безумного, сомневались многие, включая самого дофина. Надо ли добавлять, что принц Карл был в восторге от новой народной провидицы и осыпал ее неслыханными милостями. Хотя в темных замковых закоулках шептались, что дар Жанны пророчествовать и склонять к себе людей – отнюдь не от Господа…
Неспокойно было и в остальном христианском мире. В герцогстве Савойском делегаты от семи районов Вале потребовали, чтобы власти начали расследование против объявившихся здесь в преизрядном количестве ведьм и колдунов. Любого, кого назвали колдуном более чем три человека, должно было взять под арест и предать трибуналу. Если схваченный сознавался, то его полагалось сжечь на костре как еретика, если же не сознавался, то его надлежало пытать до тех пор, пока он не признает себя виновным. Также закованные в сталь люди герцога Савойского брали под стражу всех, на кого указывали более двух осужденных колдунов. Схваченные обвинялись в жутких злодеяниях: они якобы летали по воздуху, пили кровь у скота, похищали и употребляли в пищу христианских младенцев, становились невидимыми посредством использования особых трав и заклинаний, показательно излечивали недуги и параличи, которые сами же и насылали с помощью колдовства, передавая болезнь кому-то другому, встречались на шабашах непосредственно с Сатаной и даже, самое ужасное, выносили во рту из храма Святое Причастие, выплевывая его затем на землю! Хотя наиболее прозорливые утверждали, что это клан Рарон расправляется подобным образом со своими политическими противниками, попутно отвлекая внимание савойцев от присвоения семьей могущественных олигархов самых богатых и тучных земель герцогства
[71].
Начавшись в южной, франкоговорящей части Вале, охота на ведьм подобно гнусному лишаю распространилась на север, в немецкоязычные регионы. В течение полутора лет были сожжены на костре более сотни человек. Затем эта истерия переметнулась во французские и швейцарские Альпы, от Сен-Бернара в Савойе до Бриансона в Дофине, и окончательно захлестнула зеленые альпийские долины ядовитым потопом ненависти и наушничества.
А в опустошенной войной Франции меж тем смерть косила людей, как серп косит колосья. Вся французская земля по воле Господа была охвачена такой нуждой и дороговизной, что даже за золотой су нельзя было купить павийского сетье зерна – и это еще в местностях, не пострадавших от произвола богомерзких бриттов и их приспешника, подлого епископа Бове. Даже на улицах вольных купеческих городов, в которых жилось не в пример вольготнее и сытнее, чем в прочих местах, никто не смел подать на улице милостыню умирающему от голода брату во Христе, ибо собравшаяся толпа могла задавить беднягу до смерти, да и его благодетеля заодно. Все потому, что сначала наводнения, а затем чудовищная засуха извели под корень все посевы. Земля стонала, словно больная буйволица, и больше не могла родить. На самых урожайных нивах парижский мюид семян давал лишь сетье зерна нового урожая, а сетье едва приносил горсть
[72]. Никто не мог найти себе пищи, все – и богачи, и самые последние бедняки – одинаково голодали. Могущественным стало некого грабить, ибо ни у кого не осталось ни крошки съестного. Все виды дичи, водившейся в лесах, были очень быстро истреблены, и тогда дичью стали люди.
