Началась настоящая охота христиан на христиан. Путешественников, бежавших от голода в более плодородные, как им мнилось, земли, останавливали на дорогах, убивали, разрубали на части и жарили тут же, на кострах. Других лишали жизни и съедали ночью те, кто предоставил им ночлег. Дети, увидев издали приманку – вареное яйцо, яблоко или кусок пчелиных сот, – бежали за поманившим их негодяем в надежде получить лакомство и сами становились пищей. А страшнее всего было то, что людям стал даже нравиться вкус человеческой плоти. Они принялись есть всякого рода вещи, о которых страшно упоминать. Даже откапывали недавно погребенные трупы. Матери пожирали собственных детей, причем делали это с превеликой жадностью.
В Турню один горожанин стал торговать на рынке вареным человеческим мясом. Его схватили и сожгли живьем, а страшный товар закопали в землю. Однако какой-то потерявший рассудок от голода бедняга раскопал его и съел, а будучи застигнут на месте преступления, был также схвачен и препровожден на костер. Такому же наказанию был подвергнут дикий человек, который свирепствовал в лесу Шатне в провинции Макон. Он устроил себе логово возле уединенной часовенки. Застигнутые сумерками путники, попросившие у него ночлега, были обречены. Он пожрал уже около двухсот человек, чьи отрезанные головы образовали зловонную кучу на полу заброшенной часовни. Но с Господней помощью одному из прохожих, оказавшемуся сильнее людоеда, удалось вырваться от него и убежать. Местный прево
[73], прознав о случившемся, собрал всех людей, коими мог располагать, и монстра схватили, привели в Макон, а там четвертовали под восторженные крики толпы.
Божедомы ежедневно вывозили из крупных городов по нескольку телег с мертвецами и сваливали их в братские могилы, вырытые за пределами городских стен, словно мусор, подобно тому, как в деревнях опрокидывают навоз в выгребные ямы. Когда эти могилы наполнялись, их закапывали и рыли новые. Возле прежних тут же начинали копошиться двуногие любители мертвечины, раскапывая нетерпеливыми перстами свежую землю. А божедомы вновь и вновь отправлялись в свой скорбный путь, подбирая на улицах городов и обочинах дорог мертвых, а случалось, что и не совсем мертвых христиан. Ибо попадалось среди них, что достоверно, много и таких, у коих душа еще не разлучилась с телом, хотя они и лежали бездыханными. Но их также хватали за руки или за ноги и втаскивали на телегу, где они, брошенные друг на друга, лежали, как мотовила
[74], в корзине. Впрочем, так было всегда от сотворения этого мира, ибо жизнь и смерть в нем – словно две стороны золотого су. И никогда не знаешь, какой именно стороной к тебе завтра обернется капризная стерва жизнь – орлом или решкой.
Глава 2
Приют людоедов
Читатель оказывается за пиршественным столом настоящих каннибалов, где знакомится с Жаном и всей его омерзительной семейкой.
Мертвяков было двое. Один, доходяга с торчащими, будто готовыми разорвать кожу мослами, валялся на боку возле кучи навоза. Одежда его, видимо, была украдена минувшей ночью. Другой, наполовину сожранный, лежал возле охапки пересохшего сена. Вчера вечером, когда он приполз сюда, он был еще вполне живым и даже с ногами, хотя они у него почти не двигались. Полночи он, чавкая, с жадностью поедал сено. Мальчик хотел вынести бедняге немного провизии, но боялся, что, если выйдет, его заметят и нападут звери на четырех ногах, а если очень не повезет, то, еще хуже, – на двух. Обезноженный ел сено, пока не надорвался и не умер в страшных судорогах. А утром пришли собаки. Стая деревенских кабысдохов, превратившихся в жутких исчадий ада, питающихся человечиной, появилась, как всегда, внезапно: ни воя, ни лая, ни даже тихого рычания не услышал мальчик. Когда совсем рассвело, от сеноеда осталась лишь половина тела. Мосластым людоеды почему-то побрезговали – видимо, он показался пресыщенным человечиной зверям слишком тощим.
Кудлатый пес, обожравшийся настолько, что мог передвигаться только ползком, зевнул, лениво перекатился к центру двора, и там его стошнило человеческой плотью. Затем он заметил глядевшего в щелку мальчишку, незлобно гавкнул и уполз в кусты – дрыхнуть. Он понимал, что достать мальчугана все равно не сможет, да это было и ни к чему: еды для пса-людоеда вокруг имелось в избытке.
Мальчик беззвучно вздохнул и отошел от окна, если можно назвать окном узкую, похожую на бойницу прорезь в толстостенном, вросшем глубоко в землю срубе. Глаза не сразу привыкли к кромешному мраку сырого погреба, едва разбавленному нервно мигающим светом догоравшей лучины. Но по густому, с хрипотцой голосу он безошибочно узнал говорившего:
– …Сказывают, ведьма могёт лишить любого мужика его мужеска достоинства! – вещал Папильон, с аппетитным причмоком вурдалака обсасывая ребрышко, судя по размеру, принадлежавшее ребенку лет пяти. – Но, опять же, могёт и возвернуть мужицкую силу, ежели хорошо попросить! Однажды некий нотарий обнаружил, что у него нет уда! Ну, совсем нету! Просыпается он в полночь, дабы воссесть, как полагается, гузном на горшок, лезет под подол ночной рубашки, хвать – а на месте хрена голо, как коленка! Поначалу бедняга кинулся искать: вдруг, думает, обронил куда свое сокровище. Под кровать заглянул, под дрессуар
[75], даже гардероб отодвинул – вдруг его уд туда случайно закатился. Но нигде не было уда! Покручинился тот нотарий, но делать нечего – пошел на поклон к местной ведунье. Та привела его к древу и приказала взобраться на самый верх. Там обнаружилось гнездо, а в нем – цельная куча всяко-разных удов, каких только нет! И большие, как у осла, и поменее, и совсем крошечные. Велела ведьма нотарию, чтоб он взял себе один. Ну, тот, не будь дураком, выбрал самый какой ни на есть громадный, что твоя оглобля! А ведунья ему и говорит: «Нет, сударик, этот не тронь! Сей уд принадлежит одному архиепископу, с которым у меня имеются свои делишки!» В общем, долго ли, коротко ли, а токмо всучила ведьма нотарию силком один из самых неказистых удов, а взамен заставила подписать кровью договор о том, что он вручает свою бессмертную душу дьяволу в безвозмездное пользованье… Ты что, не веришь мне, Бернадетта?
– Знамо дело, не верю! – проворчала бледная, измученная мать. – Это, поди, вовсе и не нотарий был никакой, а… не ты ли сам, любезный Папильон? Ибо срам твой, мало того что еле виден из-под тучного брюха, так еще и восстает все больше на отроков смазливых, чем на жену, Богом даденную…
Отчим взревел от обиды и метко запустил в Бернадетту обглоданным мослом. Кость угодила матери прямо в глаз, и теперь уже она завыла от боли. Но тотчас же опомнилась и вцепилась Папильону в редкие седые космы. Загремела упавшая на пол посуда. Мальчик поспешно отвернулся, чтобы не видеть опостылевшей сцены, которая с завидным постоянством повторялась с тех пор, как местный кюре обвел вокруг алтаря вдову печника Бернадетту и рыбаря Папильона. В каждодневных сражениях между матерью и отчимом, как ни странно, всегда побеждала хлипкая на вид Бернадетта. А мальчик уже знал, что Папильон не упустит случая отомстить свидетелю своего позора и сполна выместит на нем собственное бессилие перед супругой.
