Блохастый «конь», судя по всему, прекрасно знал дорогу, поскольку уверенно стремился на закат, вслед за клонившимся к горизонту солнцем. Очевидно, конец пути был уже близок, поскольку в воздухе все чаще стали попадаться другие «пассажиры»: то молоденькая косматая ведьмочка в кадушке, которая озорно подмигнула Жану и умчалась вперед, то пузатый епископ в надетой задом наперед митре, оседлавший грудастую монашку и умудрявшийся творить с ней блуд прямо в полете. Уздой и удилами монахине служили ядовитые змеи, которые громко и угрожающе шипели, когда та грызла их в любовном экстазе.
Наконец бабке Меффрэ удалось кое-как нагнать своего юного протеже. Старуха запыхалась так, будто все это время бежала за Жаном по земле, а не летела по воздуху, движимая колдовской силой. Груди свои, прежде свисавшие до самых чресел, она закинула за плечи, и они развевались теперь в полете подобно лохмотьям омерзительного плаща.
– А ну, тягай своего коника за срамные места! – приказала она, едва отдышавшись. – Мы почти на месте…
Мальчик сделал, как ему было велено, и облизьяна, повинуясь новой команде, камнем рухнула вниз, так, что у седока засвистел в ушах ветер. Земля стала вновь стремительно приближаться, но мгновением позже Жан рассмотрел, что никакая это не земля вовсе, а бурлящая поверхность какого-то кипящего варева. Оно булькало в исполинских размеров котле, и в мутном бульоне плавали многочисленные шкварки. Снизившись еще немного, мальчик разглядел, что это и не шкварки вовсе, а головы множества людей, которые, по-видимому, приготовлялись на ужин какому-то людоеду-великану. И тут же облизьяна выскользнула из-под мальчишки так ловко, словно шкура ее была смазана салом. Жан испустил последний предсмертный крик и рыбкой плюхнулся в кипяток.
Бурлящее варево почему-то на поверку оказалось чуть теплым и удивительно приятным для тела, словно речная вода в жару. Мальчик вынырнул, отфыркиваясь, и обнаружил себя плавающим в море множества голов. Тут же неподалеку раздался звучный шлепок об воду: это в котел плюхнулась с небес всем своим обширным седалищем старуха Меффрэ.
– Ну что, сынок, мягкой ли была посадка? – прошамкала она, выниривая и отплевываясь беззубым ртом.
– Бабушка, бабушка, а отчего же этот кипяток ни капельки не жжется? – с любопытством поинтересовался Жан.
В ответ ведьма весело расхохоталась:
– Так энто токмо попы толстопузые брешут, будто в адском котле грешники терпят невыносимые муки! А на самом деле это все одно что в знойный полдень в реченьку окунуться! Взгляни-ка сам…
Мальчик осмотрелся и увидел, что барахтавшиеся в кипящей ключом воде люди выглядят столь радостными, будто они и впрямь не в адском котле плавают, а купаются в речке. Еретики и грешники весело ныряли, плескали друг в друга пузырящимся кипятком, щекотали под водой молоденьким ведьмочкам пятки, а некоторые совокуплялись прямо тут же, ни капли не стесняясь других пловцов.
Вдруг сверху над купающимися нависла исполинская тень. Громадная, словно увеличенное в несколько раз весло каторжной галеры, поварешка зачерпнула отчаянно барахтавшегося человека и вознесла над варевом из грешников.
– А кто это тут у нас? – громыхнул в небесах густой бас, словно грянул первый весенний гром в Вальпургиеву ночь.
– Да это же Серапис, старый некрофил! – ответил другой, чуть менее громоподобный голос.
– А что это у него с головой? – вновь раскатисто вопросил первый. – Отчего он держит ее в руках, отдельно от тела? Как он только не потерял ее в этих водоворотах… И откуда эта дыра в глазнице? Я на тебя Летучей
[82] пожалуюсь за такое, ха-ха-ха!
От громоподобного хохота по поверхности воды пробежала высокая волна, чуть не выплеснув несколько барахтавшихся в пене человеческих фигурок. Жана подняло на самый ее гребень, тогда как толстое гузно старухи Меффрэ утянуло ее вниз, в бурлящий водоворот. Приподнявшись над краем котла, мальчик наконец смог рассмотреть говоривших. Один из них, сидевший на черном нефритовом троне, походил на исполинского козла с человеческим туловом, женскими персями и двумя парами развесистых рогов, промеж которых светилась алым огнем пятиконечная звезда. Что касательно второго, то Жан лишь успел разглядеть, что тот был непомерно толст и обтянут шершавой, словно дубовая кора, темной шкурой. Еще у него вроде бы были огромные клыки, но явственно мальчику морду чудовища рассмотреть не удалось.
– Так я-то тут при чем, Мессир? Это его смилодон отделал так, что мама не горюй! – обратился толстый к козлорогому. – Я уже имел честь вам докладывать…
– Ах да, помню… – отвечал тот, кого назвали Мессиром. – Не смей отмазываться, ты же у нас, кроме всего прочего, повелитель хтонических чудовищ, любезный Behemoth! Так что это твоя работа!
– Я больше не буду, Мессир! – немедленно отозвался Behemoth таким вкрадчивым и лебезящим тоном, что сразу стало понятно: будет!
Жан не уразумел из всего этого диалога ни единого слова – разве что упоминание про жалобу какой-то «Летучей» показалось ему понятным. Летучими ведь бывают ангелы Господни (о том, что сам он только что совершил полет на мохнатом чудовище, мальчик уже успел позабыть). Может, Мессир собирался принести жалобу ангелу? Только Жан так подумал, как над водой разверзлась гигантских размеров пасть, в которой исчезла поварешка вместе с подцепленным ею человечком. Мгновение спустя она вернулась в чан уже пустая и продолжила помешивать варево. Сверху же раздалось смачное чавканье.
– А он ничего, вкусный, хоть и старик! – одобрил Мессир. – Что ты мне предложишь еще, любезный Behemoth?
– Вам, согласно хронологии, начиная с древнейших времен, или как придется? – уточнил тот, кого окликнули.
– Нам ли с тобой не знать, что время – не более чем иллюзия! – отвечал Мессир. – Ну, ладно, будь по-твоему, давай по порядку. Так даже вкуснее…
Глава 7
Черный ковен. Продолжение
Читатель узнаёт, почему госпожа Минкина вкуснее Салтычихи, кому русская литература обязана одним из величайших своих шедевров и что можно приготовить из Лаврентия Павловича Берии, пользуясь секретами молекулярной кухни.
Исполинская поварешка вновь нырнула в крутое варево из человеческих тел и извлекла оттуда очередную жертву.
– Римский император-выродок Нерон, – провозгласил называемый Бегемотом, почесывая при этом шершавый, будто покрытый дубовой корой зад. – Любовник и отравитель собственной матери, а также великого множества рабов и свободных граждан Рима, на которых он проверял действие яда Локусты, попутно заставляя их совокупляться друг с другом и со своей августейшей особой. Прославился изобретением нового осветительного прибора – живого факела. Рецепт: смола, солома и христиане, обвиненные Нероном в поджоге Рима, который он, между прочим, сам же и совершил. Зарезан собственным любовником, дабы избежать позорной казни.
