Весьма неблагоприятными для Жиля оказались показания священника де Силля. Он был не только одним из алхимиков маршала, но и его духовником, и знал о нем такое, от чего волосы у видавших виды судий становились дыбом. По словам духовника, на исповеди Жиль де Ре не раз упоминал о совершенных убийствах детей и каялся в содеянном. При этом ни жертвоприношений, ни богопротивных алхимических опытов барон даже не думал прекращать. Это позволило высокому суду квалифицировать его деяния как упорство в ереси.
Всего в ходе заседаний было заслушано сто десять свидетелей, главным из которых, разумеется, стал не кто иной, как Жан, которого, можно сказать, сняли с жертвенного алтаря за мгновение до того, как его душа должна была отправиться в лапы Люцифера.
Будучи пытан повторно, Жиль подтвердил свои прежние показания и заявил инквизиторам, что «наслаждался пороком». По его собственному признанию, ему, под влиянием чтения Светония, который во всех подробностях живописал оргии Тиберия, Каракаллы и других римских императоров-выродков, кои упивались зрелищем совершавшихся на их глазах казней юношей и девиц, пришла идея завлекать детей в свой замок, насиловать их под пытками и затем убивать. Синяя Борода утверждал, что он испытывал при этих забавах чувство неизъяснимого наслаждения. Сам душегуб определил число замученных им детей в 800 – примерно по одному в неделю на протяжении пятнадцати лет. Суд проявил не свойственный ему гуманизм и посчитал доказанной цифру в 150 принесенных в жертву невинных душ.
О попытках вызвать дух Орлеанской девы для последующего с ним совокупления в судебных протоколах не было сказано ни слова.
Объединённый епископско-инквизиторский и светский суды распределили преступления и обвинения между собой. Де Ре был осуждён как «еретик, вероотступник, заклинатель демонов, повинный в преступлениях и противоестественных пороках, содомии, богохульстве и осквернении Святой Церкви и веры». Духовные суды продолжались почти сорок дней и завершились решением передать барона светским властям для исполнения назначенного ему наказания.
25 октября 1440 года народу было объявлено постановление епископа Малеструа «об исторжении Жиля из лона Церкви Христовой». В этот же день Пьер де Лопиталь, канцлер бретонского парламента, подписал приговор: Жиль де Монморанси-Лаваль, барон де Ре, граф де Бриен, сеньор д’Ингран и де Шамптос, маршал Франции приговаривался к сожжению на костре живьем.
Рано утром 26 октября Жиль де Ре принёс публичное покаяние в совершенных им преступлениях в кафедральном соборе Нанта, при огромном стечении народа. Около десяти часов утра он был доставлен к месту казни на телеге палача и вот теперь стоял на сложенной для него поленнице, щурясь на слепое осеннее солнце и вслушиваясь в последние строчки приговора. Борода его вновь успела отрасти, и, как ни удивительно, свежая поросль имела все тот же неистребимый грязно-синеватый оттенок.
Наконец инквизитор закончил чтение, и начались приготовления к казни. Жан все это время стоял в толпе, зажатый с одной стороны пузатым прасолом
[89], а с другой – монахом-бенидиктинцем в надвинутом на глаза черном капюшоне, но видел все, происходившее на эшафоте, в мельчайших подробностях. Неожиданно приговоренный красивым жестом сорвал с мизинца украшавшее его кольцо, поднял высоко к небу и прокричал в онемевшую от удивления толпу:
– Этот перстень привез из Африки мой достославный предок Альфонс, граф Пуатье и Тулузы, бывший с Людовиком Девятым в Крестовом походе против египетского султана Айюбида! Кому он достанется – тот преисполнится силы великой и унаследует жизнь вечную!
Жиль как следует размахнулся и зашвырнул свой пред-смертный дар в море голов. В том месте, куда он упал, тут же образовалась жестокая драка. А приговоренного уже схватили под руки помощники палача и принялись привязывать к столбу веревкой. А затем произошло нечто удивительное: вместо того чтобы поджечь сваленный у подножия столба хворост, палач – здоровенный детина с опухшим, словно вымя больной коровы, лицом – принялся прилаживать на шею маршала какой-то непонятный железный ошейник.
– Чего енто деется? Его, рази, не сожгут, изверга проклятого? – забуркотало в толпе. – Опять благородных выгораживают! Был бы какой не то свинопас – тогдась, поди, поджарили бы безо всякого Якова!
Помощник палача тем временем напялил на голову барона мешок, и толпа притихла, почувствовав, что начинается самое интересное и волнующее действо – таинство смерти. А Коровье Вымя с усилием провернул несколько раз винт с рычагом, располагавшийся в задней части ошейника. Раздался отчетливый хруст, и голова приговоренного упала набок. Очевидно, стальной обруч сокрушил позвонки. Откуда-то из верхних комнат домов, окружавших площадь, каковые обыкновенно сдавались внаем состоятельным господам, желавшим усладить свой аристократический взор зрелищем казни, доносились приглушенные звуки любви – вероятно, на одну из дам смертельный спектакль подействовал возбуждающе.
– Покаявшегося еретика не положено сжигать живьем! – назидательно произнес какой-то красноносый старичок, видимо, неплохо разбиравшийся не только в винопитии, но и в регламенте казней. – Посему примирившихся со Святой Церковью милостиво разрешается удушать перед сожжением посредством гарроты.
Помощник палача освободил шею казненного от стального обруча-гарроты и стащил с его головы мешковину – вероятно, для того, чтобы зрители имели удовольствие полюбоваться на перекошенное лицо мертвеца с полуоткушенным посиневшим языком, который торчал у того промеж оскаленных зубов. Стая ворон с хриплым карканьем сорвалась с крутоскатных крыш готической застройки.
– Душа отлетела!.. – испуганно закрестились в толпе.
Но то была не душа…
Стоявший по правую руку от Жана монашек вдруг зачем-то притопнул пяткой по заплеванным, истертым множеством подошв и тележных колес, древним камням мостовой, будто собрался пуститься в пляс. Но плясать он не стал, а ни с того ни с сего ловко пнул мальчишку ногой в живот. Жана тут же скрутило от резкой пульсирующей боли. Мгновение спустя из его чрева что-то вывалилось, испачкав платье стоявшего рядом прасола. Тот заголосил визгливо и надрывно, по-бабьи. Жан тяжело осел на брусчатку, перебирая в скользких от крови пальцах собственные кишки. Перед его глазами мелькнули, растворившись в толпе, стоптанные сандалии монаха, но мальчик успел заметить, что из носка одной торчал короткий острый клинок, окрашенный кровью. Его кровью.
Благородный предок барона де Ре вывез из Святой Земли не только магический перстень с шакальим профилем, но и последних оставшихся в живых членов секты убийц-хашшишийнов, больше известных в Европе под грозным именем ассасинов.
Последнее, что успел увидеть Жан, прежде чем его глаза навсегда закрыла черная ладонь Небытия, – это сгусток непонятного Нечто с синеватым хвостом, одинаково похожим и на старую мочалку, и на бороду Жиля де Ре. Легкий ветерок уносил его вместе с дымом костра, на котором, смрадно чадя, сгорало тело маршала, куда-то на восток.
