– Ближе, – командует Лютер. Когда расстояние сокращается до трех метров, он велит ей остановиться.
– Как вас?
– Лилиан. Лилиан Слюсар.
– Мисс Слюсар, вам известно, что такое «двойной удар»?
Она отрицательно мотает головой.
Тогда он ей показывает: менее чем за секунду два быстрых выстрела, один за другим, пронзают ей сердце.
На этот раз воплей нет, а ужас слышен лишь в прерывистых, со всхлипом вдохах и сдавленных вскриках.
– У кого-нибудь еще есть вопросы? – глядя на окаменевшие от страха глаза и лица, спрашивает Лютер. – Вот и хорошо.
В магазине «глока» еще три патрона, но он меняет его на свежий.
– Как у вас дела, Стиви?
Дородный успел добраться до хвоста автобуса.
– Вроде все собрал.
Бабища с мешком наручников находится в полпути от него.
– А у вас, леди-наручница?
– Хорошо, – стенает та в ответ.
– Если кто-то посмеет вам помешать, сразу обращайтесь ко мне.
– Хорошо, сэр.
В автобусе воцаряется зловещая тишина, нарушаемая лишь щелканьем наручников вокруг запястий.
Вернувшийся Стив ставит к ногам Лютера магазинный пакет, наполненный мобильниками всех возможных моделей и возрастов. Затем он защелкивает наручники у себя на запястьях и возвращается к своему креслу.
Лютер подносит к губам микрофон:
– Теперь все выгружаемся. Держаться парами, выходить через переднюю дверь. Для вас приготовлены несколько комнат. У кого-то даже будут топчаны. Не хочу никого обижать, но надеюсь, вы понимаете: колебаться я не стану. Предупреждений тоже не будет. Сюсюкаться и повторять ничего никому не буду. Если кто-то хоть в чем-либо, хоть на секунду замешкается в выполнении команд, буду просто убивать на месте. Я понимаю: это не совсем то турне по Штатам, на которое вы подписывались, но обещаю, – губы Лютера расползаются в улыбке, – для вас оно будет куда более волнительным. Я бы сказал, чертовски волнительным.
Часть II
Оставь надежду, всяк сюда идущий!
Данте Алигьери, «Божественная комедия»
[48] Лютер
Костюм на толстяке в пятнах и изодран.
Он сидит на полу, таращась снизу вверх на Лютера с дерзостью в глазах, но чувствуется, как от него исходит страх (буквально представляется, как пухлые пальцы его связанных за спиной рук извиваются и подрагивают).
– Ну как ты, Херб?
Толстяк лишь безмолвно ест его глазами.
– Ты на меня сердишься? Справедливо.
– Где Джек?
– Джек отдыхает. У нее впереди большой, долгий день. Как, впрочем, и у тебя. А еще у ваших друзей, Гарри и Фина.
– Что ты с ней сделал, сукин сын?
– Об этом, Херб, у тебя будет возможность узнать из первых уст. Или рук. Думаю, в пределах нескольких часов. Ты важная часть того, что предстоит.
Лютер нагибается и с мятого бумажного пакета у себя в ногах сдергивает черную бархотку.
Пакет он поднимает на стоящий между ними столик.
– Прежде чем приступим, я хочу предупредить: у меня нет желания вступать в дискуссию, почему я должен лишить тебя зрения. Обсудим лишь метод.
Лютер ждет реакции. И вот она наступает.
В расширенных бешенством и беспомощностью глазах толстяка проступает нескрываемый ужас.
Вот умора.
– Лишить зрения, меня? – переспрашивает Херб, не вполне, видимо, доверяя своим ушам.
– Да. И здесь у тебя есть два варианта. Что, согласись, лучше, чем один.
Под бархоткой обнаруживаются нож для колки льда и кривая игла с ниткой.
– Я думаю всадить тебе в глазные яблоки эту штуку или же зашить тебе веки. Выбор всецело за тобой. Если же ты считаешь, что не сможешь высидеть процесс зашивания, то лучше сделай глубокий вдох, и мы с тобой сразу пойдем по убыстренному и менее утомительному пути.
Толстяка бросает в пот; с двойного подбородка падают крупные капли.
– А надеть на глаза повязку не вариант?
– Герберт, – произносит Лютер так, будто выговаривает нашкодившему псу. – Не нужно рассуждать. Ты просто скажи, как именно мне действовать.
– Б-боже…
Видно, каких сил стоит толстяку сохранять самообладание.
– Выбирай. Иначе выбирать придется мне.
Голос Херба больше напоминает сиплое кряканье:
– Игла.
– Хорошо, – кивает Лютер, вставая. – Сейчас у тебя задача сохранять максимум спокойствия. Не вздумай дергаться, а уж тем более метаться с иглой возле твоего глаза. Это может быть опасно. Я ведь и палец уколоть могу.
– Это… сейчас?
– Ну а когда ж еще.
Лютер опускается на одно колено и готовит свои медицинские причиндалы.
– Начинай, – произносит он.
– Начинать что?
Лютер присаживается на стол и поднимает иглу, из ушка которой торчит двадцатисантиметровый отрезок черной нити.
– Как что. Сидеть очень, очень смирно.
Джек
Я очнулась от того, что меня изнутри бил ножкой мой ребенок.
Первое, что я перед собой увидела, это щербатый асфальт; голова ощущалась громоздкой и разбухшей, словно воздушный шар. В горле при сглатывании сухо першило. Во рту стоял металлический привкус, а все тело, казалось, дышит жаром. Но при этом меня колотил озноб.
Глухое пошлепывание по ветровке походило на накрапывающий дождь, им же пахла и замызганная улица.
Какое-то время я неподвижно лежала на мокром тротуаре, пытаясь собрать воедино последние остатки связной памяти, но безуспешно. Разрозненными фрагментами всплывали то Маркетт-Билдинг, то номер в отеле, но затем все это словно таяло в зыбкой, изменчиво дрожащей дымке. Были еще какие-то остаточные мысли о Фине и, кажется, Гарри; охристые всполохи и синеватые отсветы на каких-то надгробиях – но все это размыто, вне фокуса.
На то, чтоб хотя бы сесть, мне потребовалось недюжинное усилие. В попытке стряхнуть с себя квелость я протерла глаза и, напряженно щурясь, огляделась. Зыбкий мир постепенно собирался в фокус. Оказывается, я сидела посреди пустой улицы с одноэтажными фабричными домишками. Из завесы низких хмурых туч сеялся дождь.
Кое-как встав на четвереньки, я подтянула под себя конечности и шатко выпрямилась в полный рост. Сердце истошно лупило где-то у самого горла; мириадами колких игл зудели затекшие конечности.
