С окончанием спазма я сделала между воплями паузу ровно настолько, чтобы выдавить:
– Сгинь.
Но он продолжал стоять рядом, прикладывая мне ко лбу влажную тряпицу.
– Держишься молодцом, Джек. Но пока не тужься. А то ты этим значительно удлинишь процесс.
– Я сказала: пошел к черту.
– В таком случае ты умрешь, Джек. Ты и твоя девочка, вы умрете прямо в этой комнате.
– Воды хочу.
Он дал мне сделать еще несколько глотков.
– О боже. Опять пошло.
Он протянул ко мне свою ладонь.
– Чего ты со мной любезничаешь? – спросила я с подозрением.
– У меня на то свои резоны.
Брать его ладонь я не стала и даже сжала свою руку в кулак.
Орала, уставясь в лампочку, которая нежно покачивалась у меня над головой.
Время утратило всякое значение.
Где-то между схватками я приподняла с кресла голову и увидела, что Лютер стоит у меня между ног с ножом, распарывая мои трусы.
– Что, уже скоро? – выдохнула я.
Видеть его возле себя я не хотела, но вот он, жуткий парадокс: сейчас я в нем нуждалась.
Внутри себя я ощутила его пальцы.
– Воды отходят, – сообщил он, подняв руки во влажно блеснувших латексных перчатках.
– Уже скоро? – повторила я свой вопрос.
Он присел на корточки. Надо же: этот ублюдок пялился мне между ног, а мне до этого и дела не было. Хотелось только одного: вытеснить наконец младенца из моего тела.
Это желание было настолько жгучим, что перекрывало все остальные.
– Уже скоро, – послышался голос Лютера. – И со следующей схваткой делай знаешь что?
– Что?
– Тужься, что есть мочи.
* * *
Вот оно.
Я вопила благим матом.
И тужилась тужилась тужилась тужилась тужилась…
Все безрезультатно.
* * *
– Поднатужься еще. Как следует.
Я зажмурилась до бликов под веками.
Представила, что рядом со мной Фин.
Фин держит мою ладонь, а не я сама сжимаю кулак.
Натужилась до предела.
– Еще! Ну еще, Джек! Уже видно голову!
* * *
Тужусьтужусьтужусьтужусьтужусьтужусьтужусьтужусьтужусьтужусьтужусьтужусьтужусьтужусьтужусьтужусьтужусьтужусьтужусьтужусьтужусьтужусь…
* * *
– Ну же, Джек, ну. Не упрямься. Дело ведь почти сделано.
«Почти» да «почти». Сколько он уже раз это сказал?
Может, он что-то такое специально со мной делает? Чтобы я не разродилась?
* * *
Весь воздух, способный поместиться в легкие, я собрала до последней молекулы и натужилась. Натужилась так, будто от этого зависит моя жизнь (как оно, в сущности, и было). Другого такого раза уже не будет. Это предел моей выносливости. После этого я лягу, растекусь и умру.
И вот оно – огненное кольцо. По-другому не скажешь.
Десяток секунд адской, полыхающей боли. И голос Лютера:
– Прорезается! Лезет!
А затем… Избавление.
И звук детского плача.
Я подняла голову и вперилась в Лютера, который держал на руках извивающееся лиловатое тельце в белесой слизи.
Мелкое, уродливое – и сказочно красивое. Мой младенчик.
Мой.
– Дай его мне, – задергалась я.
Он послушно отвязал меня и сказал:
– Распахни ветровку.
Трясущимися пальцами я нашла молнию и вжикнула ее книзу. Села и выпростала из ветровки руки.
– Разрежь мне лифчик, – скомандовала я.
Он подошел сзади, и я почувствовала, как холодное лезвие вспарывает ткань. Лютер вытянул разрезанный надвое бюстгальтер и приложил дитя к моей груди.
Боль куда-то делась.
Меня волной захлестнуло что-то настолько блаженно-радостное, словно я заполучила дозу какого-нибудь наркотика, причем чистейшего. От счастья меня буквально распирало, из глаз катились слезы.
– Даю вам минуту наедине, – сказал нам Лютер.
Как он уходит, я не смотрела, потому что не могла отвести глаз с этого совершенного, драгоценного, прекрасного ангелочка у меня на руках. Красноморденькая, она щурилась на меня и верещала, беззащитная мелкая дурашка.
– Привет, малышка, – пролебезила я голосом таким высоким и сладеньким, что сама себя не узнала.
Малышка перестала плакать и подслеповато приоткрыла глазки. Васильково-синие, как у Фина. Надо же. Невероятно.
Мой голос ее успокоил, она его узнала. А как же иначе.
Я поднесла ее к груди, где она завозилась, но уже вскоре припала ротиком к моему соску.
– Кушать хочешь, молочка? – спросила я, нянча ей головенку.
Вместо ответа она уже насасывала.
– Ух ты, аппетит у тебя какой. Правильно, так и надо.
Из ветровки я соорудила подобие одеяльца и укутала им своего ребенка.
Малышка при этом не отрываясь смотрела на меня. А во мне вовсю разрастался эндорфиновый взрыв.
Со мной творилось что-то небывалое. Одно слово: эйфория.
Покачивая одеяльце-ветровку и разглядывая младенческое личико, я осторожно погладила его пальцем.
– Я твоя мама. Но ты это и так уже знаешь, правда?
Держа на руках своего ребенка, я поняла, что даже если б этих событий не произошло и мы с Фином просто возвратились бы в Чикаго, жизнь бы у нас пошла совершенно по-иному. Причем это изменение внес даже не ужас последнего дня. А она, этот вот комочек у меня на руках. За те пять минут, что эта козявка нарисовалась в моей жизни и поглядела мне в глаза, во мне произошла тектоническая перемена. Я стала другой. Чего я страшилась – потери себя? Времени? Самостоятельности? Какой эгоистичный, чудовищый вздор. Потому что, держа свое дитя и глядя, как она сосет мне грудь, я лишилась всех своих сомнений и опасений.
Я влюбилась, мгновенно и бесповоротно.
Фин
Макглэйд в полную силу дубасил ножкой стула по простенку, но Фин в душе не возражал, чтобы Гарри на минутку отошел в сторонку. Уж больно у него пахло от штанов – аж глаза слезились.
– Гарри, хорош, тут я уже сам управлюсь.
– Ты уверен? Мы уже почти у цели.
– Давай я закончу. А ты иди передохни. Присядь вон там, на ступеньках. Заслужил.
– Спасибо, дружище.
