Я обожгла его дерзостным взглядом.
– Может, ты меня и сломишь. Но я никогда не стану тем, чем стал ты.
– Ты уже то же, что и я. И чем быстрее ты это воспримешь, тем легче все будет протекать. А выйдя впервые с другого конца этого туннеля, ты познаешь истинную радость. Ведь твоя жизнь в основном состояла из отчаяния, не так ли?
Я не знала, что на это ответить.
– Прими это, Джек. Ты себя презираешь. Все твои связи и отношения нездоровы. Ты никогда не задумывалась, почему столько людей вокруг тебя страдает? А тебя не посещает мысль, что на самом деле тебя саму тянет причинять им страдания?
– Ересь какая.
– И тем не менее ты раз за разом продолжаешь это делать. Твои друзья, родня – из них кто-то страдает, кто-то умирает, и это длится с постылым постоянством. Возможно, как раз потому, что ты этого хочешь. А скажи мне вот еще что. Когда ты ощущаешь себя особенно живой? Бодрой, собранной? Наиболее ценной? Не тогда ли, когда преследуешь какого-нибудь психопата? Смыкаешь дистанцию до убийственного броска? Ведь ты ради всего этого и заделалась копом, разве нет?
Я точно не знала, что ответить, и вообще стоит ли. Лютер подтасовывал факты из моей жизни, чтобы они укладывались в рамки его извращенных воззрений.
– Ты прогибаешься под гнетом, корчишься на прокрустовом ложе общества, в котором ты альфа-хищник, и тебе нужно с этим порвать. Не хочешь ли ты хотя бы на время, хотя бы единожды испытать это блаженство? Спокойно спать, а не ворочаться всю ночь с боку на бок? У тебя есть воля, и чем скорее ты научишься следовать ей, тем быстрее ты достигнешь совершенства. Ну да хватит болтать. Давай начнем.
Лютер зашел за пульт и тронул ручки регуляторов.
– К сожалению, Фин с Гарри выжгли здесь функцию электрошока. Но ту сцену я записал на камеру и позднее тебе ее покажу. Досталось им вполне себе ничего. Хотя это действительно ничего в сравнении с тем, что я проделаю с тобой. К счастью, кресло, в котором сидишь ты, снабжено многими другими способами причинения боли. Что, если мы начнем, скажем… с трения?
– Гребаный говнюк. Я только что без всяких обезболивающих прошла через муки деторождения. И причинить мне боль ты не сможешь ничем.
Лютер осклабился своей гнилостной улыбкой:
– Ну почему не смогу? Смогу.
Я закрыла глаза.
Представила себе лицо Фина.
Мордашку моей дочери.
Мою жизнь.
Жизнь в целом была не райской. Можно сказать наверняка. Но весь этот словесный понос, излитый Лютером в попытке исподволь меня прощупать, с правдой не имел ничего общего. Лютер ошибался, и ошибался сильно.
Вообще-то, несчастной я себя признать могла. Как и то, что слишком много времени у меня уходило на работу, а на себя не оставалось. Но это был мой выбор. И мои ошибки. На которых я пусть медленно, но верно училась.
Такой, как Лютер, я никогда не стану.
Никогда.
Не важно, что он со мной сделает.
Подо мной внизу кресла начало что-то гудеть.
– Джек, ты готова?
Я открыла глаза. И полоснула его взглядом.
– Может, уже начнем? Или ты заболтаешь меня до смерти, тварь?
Фин
Вот уже и «180».
Ничего.
Может, Херб был все же не прав насчет веса женщины.
187…
192…
197…
Есть! Зеленый свет!
Засов бесшумно отомкнулся. Войдя в дверной проем и оглядев интерьер, Фин замер. Все в нем оборвалось. Медленно, благоговейно он приблизился к акушерскому креслу.
На нержавейке была кровь, а с пуповины свисала тягучая, липкая на вид масса последа. Фин оглядел путы, которыми при родах их дочери была связана его любимая женщина. Попытка представить эту сцену сменилась еще более отчаянной попыткой вытряхнуть это из головы. Ощущение взбухающей в нем ненависти было столь всепоглощающим, что того и гляди грозило его захлестнуть.
Он хотел одного: спасти Джек.
Спасти их с ней дочурку.
Но более всего, и прежде, ему жаждалось ощутить у себя в руках хруст шеи Лютера.
В насилии Фин знал и толк, и цену ему тоже знал. Оно нередко витало вокруг него, причем в обоих своих видах: и чинимое, и причиненное.
Но так он насилия еще не жаждал.
Этого сукина сына он готов был разодрать в клочья, с упоением на лице.
– Ох ты… Фин… Дружище, ты в порядке?
Гарри вошел в комнату следом, подпирая хромающего Херба. Фин их проигнорировал и с деловитостью на лице стал искать выход из комнаты. А найдя, перешел на бег, оставляя своих друзей позади. Ум горел в ожесточенной попытке разыскать Лютера.
Пробежав каким-то длинным сумрачным коридором, Фин ворвался в еще одну дверь с торца.
Здесь, привязанная к одному из тех пыточных кресел, сидела Джек.
А за пультом стоял Лютер.
Их с Фином взгляды встретились, и в глазах Лютера что-то продрожало – страх? Может быть. Но и что-то еще. Не то смирение, не то…
Фин рванулся к Лютеру, который выхватил и навел на него ствол.
Выстрел. Промах.
Фин был уже почти у цели.
Снова выстрел.
Плечо Фина дернуло, но набранная скорость влекла его вперед. Отмахнув руку, в которой Лютер сжимал пистолет, он сжал кулак и с отлета, изо всей силы двинул.
От удара нос Лютера брызнул красным, как лопнувший помидор. Свалив, Фин неистовым градом ударов придавил гада к полу.
Лютер пытался поднять ствол, но Фин, схватив ему запястье, впился в руку зубами, прокусив ее до самой кости.
Ствол выпал и отлетел в сторону.
Фин продолжил метелить его ударами.
– Фин, стой! Ты его убьешь!
– Джек, мне только этого и надо!
– Наша дочь, Фин! Он ее забрал!
Фин как раз заносил кулак для очередного удара (разбитые в кровь костяшки горели, физиономия Лютера в нескольких местах расквашена) и… разжал руку.
Дочь.
Убьешь Лютера – ничего не узнаешь. Фин обернулся и уставился на кресло, в котором сидела Джек. Ага. Вот это кресло его и разговорит.
Он начал слезать с Лютера и тут заметил, как тот вкрадчиво тянет руки себе к поясу. Фин моментально ее обездвижил и увидел, как вздутые губищи Лютера расползлись в улыбке.
Это был финт. Вторая рука Лютера вынырнула с ножом, серебристо сверкнувшим хищным кривым лезвием.
Нож он всадил в бок противнику, пронзив почку. От боли Фину перехватило дыхание.
