– Это кто, Ричи? – кивком указал на меня его товарищ.
– Джек Дэниэлс, – протянула я руку.
– Тони Сатори, мэм. Приятно познакомиться.
– Он в сознании? – ткнула я пальцем через плечо. – Хотелось бы туда к нему, перемолвиться на несколько слов.
– Начальство сказало никого не впускать.
– Да нормально, Тон, – подмигнул ему Ричи. – Это ж та самая женщина, что его спасла.
Тони взыскательно меня оглядел.
– Ах вон оно что. Вы и были тот самый коп из Чикаго?
– Вот именно, была, – усмехнулась я в ответ.
– Тогда, конечно. Проходите. Мы вам там нужны?
– Я его тяжелее на двадцать кило. Так что в случае чего сама справлюсь.
По кивку Ричи я вошла в палату, закрыв за собой дверь.
Эндрю лежал на кровати, выложив сверху на одеяло свои костлявые длани. Его успели постричь и сбрили бородищу, хотя это лишь добавляло ему сходства с трупом. Глаза у него были закрыты – ощущение такое, будто находишься на похоронах, а не на встрече с живым пациентом.
– Гм. Мистер Томас?
Его темные глаза открылись.
– Который сейчас год?
Я назвала.
– Долго ж меня не было, – вымолвил он без намека, впрочем, на горесть или жалость к себе.
– Я сожалею о том, что он сделал с вами.
Он сделал едва заметное движение, что-то вроде пожатия плечами:
– Что посеешь, то и пожнешь.
– Вы знаете, кто я?
В ответ кивок, настолько медленный, что должно быть, он причинял ему боль:
– Я слышал разговор полицейских меж собой. Они меня просветили. Сказали, что я должен сказать вам спасибо.
Но слов благодарности я от него не услышала. Не услышала вообще ничего.
– У него мой ребенок, – сказала я наконец. – Моя дочь.
– Это я тоже слышал.
– Вы не знаете, где она?
– Нет.
Я попробовала зайти с другого ракурса.
– Вы его знаете. Возможно, больше, чем кто-либо еще. Что он, по-вашему, мог с ней сделать?
– Не представляю. Я видел в его исполнении жутчайшие вещи. Многие из них он проделывал со мной. В нем нет ни жалости, ни пощады. Он совершенная машина убийства. Монстр. У меня самого достаточно активное воображение, но то, что вытворял он… Сложно даже представить, какой глубины растленности он достиг.
Томас мне не помогал. Более того, у меня от него шли мурашки по коже.
Сама собой напрашивалась мысль, что годы мучений и заточения разрушили ему не только тело, но и разум.
Да что тут голову ломать? Конечно, так оно и было. И пытаться получить от него какие-то сведения – дело заведомо безнадежное.
Но даже малая надежда лучше, чем ее отсутствие.
– Если у вас есть какие-то мысли о том, как он мог поступить с моей девочкой, я бы их выслушала.
– Мысли? Извольте. Например, положить ее на сковороду и поджаривать на медленном огне. Младенчик со сковороды не соскочит. А лишь будет медленно, с воплями подгорать, недоумевая, что за жуть с ним происходит после девяти месяцев блаженного плавания в утробе.
Эти словеса привели меня в такую гадливость и возмущение, что я готова была его ударить. Хорошо, что вовремя опомнилась. В сущности, передо мной был умалишенный бедняга, вынесший на себе такое, что вряд ли по плечу кому-то другому. И вины его в этом нет.
– Я… Мне очень неловко, мистер Томас. Прошу прощения, что вас побеспокоила, – со слезой отыграла я и повернулась к двери, готовая убираться ко всем чертям.
– Постойте, – окликнул он.
Я выжидательно остановилась.
– Попробуйте мыслить, как он, – сказал Томас. – Он хочет сделать вам больно. Верно?
Я кивнула.
– Что было б для вас больней – если бы он убил вашего ребенка или удерживал его живым?
Я понятия не имела. И то и другое настолько ужасно, что сложно и представить.
– Если он ее убьет, то это боль на один раз. А вот если он будет удерживать ее в живых… То и дело присылать вам снимки… возможно, такие, где он совершает над ней жуткие злодеяния… это бы наверняка заставляло вас страдать сильнее, не так ли?
Я чувствовала, как у меня в глазах вскипают слезы.
– Да.
– Ну вот, – развел руками Томас. – Значит, это он и будет делать.
Я хотела ответить и тут впервые обратила внимание на пальцы Томаса.
Нет кончиков.
Я поняла, что это значит.
Лютер
Он выключает какую-то дебильную телевикторину, слезает с кровати и шлепает в ванную.
Здесь зеркало являет ему правду.
Не лицо, а гнусная похабная образина.
Вспухшая, синюшная, корявая. Разбитые губы. Бесформенный нос с ватными тампонами.
Нет больше контактных линз и черного парика, а голову он себе наспех побрил в туалете бензоколонки в окрестностях Детройта.
Лютер приоткрывает рот и болезненно морщится от вида вышибленных зубов и черно-багровых десен.
Вид, как у тыквы с Хеллоуина.
Но он же и средство камуфляжа, идеальное, когда ты на виду.
Фину за это можно сказать спасибо.
Может, он так и поступит. Благо Фин над ним всего через этаж, в палате интенсивной терапии.
В больницу Лютера приняли в первые часы утра. Пришлось вытерпеть неуклюжую процедуру наложения швов, томографию, затем еще рентген, и по итогам, часа через три мытарств и ожиданий, ему диагностировали сотрясение мозга.
Это заслуга Джек. К ней он тоже думает наведаться.
А пока, пользуясь креслом-каталкой, которой его снабдил услужливый персонал, Лютер отыскал палату Джек, а также Херба, Гарри и Фина. Не забыл и про Эндрю Томаса. У каждого на дверях дежурил вооруженный коп. Чтобы выяснить, в какую именно детройтскую больницу они все угодили (город большой, и больниц в нем много), пришлось сделать несколько ночных звонков, и четвертым из них Лютер попал в «яблочко».
Насчет случайного опознания можно было не беспокоиться – сейчас его, со всеми его синяками и побоями, не признала бы даже покойница-мать. Еще один из плюсов памятного внешнего «прикида» – ковбойские сапоги, черные джинсы, длинные волосы – состоит в том, что людям свойственно запоминать именно эти броские приметы, а остальные при этом размываются.
Будучи в розыске по всему штату, Лютер считает, что самый надежный способ укрыться – это быть под носом у тех, кто тебя ищет.
Кроме четырех копов возле палат, еще двое дежурят внизу, плюс к этому то и дело приходят и уходят всякие федералы. На одной из своих экскурсий Лютер услышал телефонный разговор лечащего врача Джек с департаментом шерифа. Врач на крике втолковывал, что она еще как минимум сутки не сможет отвечать ни на какие вопросы.
