У меня не было времени размышлять над тем, что сказал Питер. Я собрал вещи, попрощался со всеми и пошел к машине. Двери больницы закрылись за мной, и я остановился. Мне показалось, что двери захлопнулись навсегда, отделяя меня от прошлого, но думать об этом времени не было. По крайней мере, сейчас.
Я пришел к Меган, когда Аллисон увела Люка и Оливию домой. Присев на край кровати, я почувствовал, что девушка переменилась. Она не смотрела на меня. Я попытался взять Меган за руку, но она отстранилась. В последние дни Меган отдалялась от меня.
– Ты не… – начал было я.
Она посмотрела на меня. На ее лице блестели слезы.
– Я не могу поступить с тобой так, – сказала Меган.
– Как? – в замешательстве переспросил я.
– Не хочу, чтобы ты пережил это снова. – По ее щекам струились слезы.
– Меган…
– Я не хочу, чтобы ты сидел и ждал, когда я умру, как твой отец ждал возле кровати твоей матери. Никто не должен переживать такое снова. – Она отвернулась и не позволила мне посмотреть ей в лицо. – Уходи, Натан. Пожалуйста.
Я нежно повернул ее голову и посмотрел Меган в глаза.
– О чем ты говоришь? Позволь мне решать, что делать и как поступать.
– Я не хочу, чтобы ты видел меня здесь. Не хочу! – Она всхлипнула.
В палату вбежал Джим и вопросительно посмотрел на нас.
– Папа, уведи Натана.
Джим взял меня за плечо, и я послушно вышел в коридор.
Спустя час я приехал в отцовский дом – меня не ждали. Бабушка уже легла спать. Отец сварил нам кофе и сел рядом со мной. Я так устал, что мечтал уронить голову на стол и проспать всю ночь на кухне.
Я избегал встречаться с отцом взглядом, чтобы не выдать своих чувств. Покручивая кружку, я смотрел, как черный кофе с одной стороны поднимается к ободку чашки, а с другой опускается.
– Как Меган? – спросил отец.
– Не очень. Слабеет с каждым днем.
Я замолчал.
Отец не забрасывал меня вопросами и «пузырями надежды», как называла их бабушка, и не обещал невозможного. Таких «пузырей» мы наслушались, когда заболела мама. «Мэгги скоро поправится», – говорили отцу. «Все будет хорошо, Натан!» – уверяли меня. Отец многое повидал в жизни и отлично понимал, что Меган может и не поправиться.
– Как ты? – спросил он.
Я укусил себя изнутри за щеку и опустил голову, сдерживая слезы. Я не хотел показывать, как мне плохо.
– Меган сказала, что больше не хочет меня видеть, – тихо произнес я. – Она не хочет, чтобы я снова пережил смерть близкого человека.
– А что думаешь ты? – спросил отец.
Я по-прежнему не поднимал головы.
– Я выдержу, – прошептал я.
– Значит, ты сам знаешь, где тебе следует быть.
– Папа, – начал я, – как ты думаешь, можно ли влюбиться в того, с кем знаком всего два месяца?
– Я полюбил твою мать с первого взгляда, – ответил он. – Два месяца – долгий срок.
– Я все время думаю: почему я с ней встретился? – Я обхватил чашку ладонями. – Почему?
– Потому что это судьба, – ответил отец.
При этих словах я дернулся, как от удара. Неужели я встретил Меган только для того, чтобы полюбить ее перед смертью? Мои плечи задрожали, по лицу покатились слезы, но я не издал ни звука. Отец обнял меня, и я, всхлипнув, уткнулся ему в грудь.
– Люби ее, пока можешь, – прошептал мне на ухо отец. – Люби, сколько сможешь.
Я вернулся в квартиру и достал из коробки мамины письма, отыскивая одно – особенное.
«Дорогой Натан!
Однажды, пройдут, быть может, месяцы или даже годы, ты посмотришь на женщин (коллег по работе, знакомых) и удивишься, почему я не дожила до их лет. Ты пожелаешь, чтобы я познакомилась с твоей невестой, поправила тебе галстук в день свадьбы, обняла твоих детей… Не мучай себя, иди вперед. Думай о счастье, которое приносит тебе каждый новый день, и помни, что я была счастлива. Даже если бы мне было отпущено еще пять, десять или сорок лет, я вряд ли стала бы счастливее, чем за тридцать четыре прожитых года. Неважно, как долго ты живешь, важно – как ты живешь и кого любишь. А я любила тебя. Больше, чем можно вообразить».
По моим щекам потекли слезы. Я уже давно понял, что никогда не смогу читать мамины письма спокойно, с улыбкой. Еще она написала вот что:
«Боль, которую ты чувствуешь сейчас, Натан, научит тебя заботиться о других, научит тебя любить в самые трудные времена. Знай – любовь побеждает все. Помнишь, как в прошлом году мы смотрели с холма на долину? Даже если в долине тебе придется испытать боль и страдания, в конце пути тебя ждет любовь. Дорога будет трудной, но Бог не оставит тебя. Так будет, я знаю».
Я вложил письмо в конверт и взял ключи от машины.
В отделении интенсивной терапии стояла тишина. Меган спала. В приемном покое дремал Джим. Заметив меня, он открыл глаза. Я сел с ним рядом.
– Пусть она говорит, что хочет. Я никуда не уйду, – заявил я.
Джим похлопал меня по плечу. Мы сидели молча всю ночь и задремали лишь под утро.
Услышав, как медсестра просит мужа по телефону зайти за продуктами, я проснулся. Джим спал, неудобно скорчившись в кресле. Я подошел к комнате Меган и заглянул внутрь. На кушетке у стены спала Аллисон. Я вошел в палату и остановился рядом с Меган. Она открыла глаза.
– Пришел тебе сказать, – прошептал я, – что я тебя переупрямлю и никуда не уйду.
Меган слишком ослабела, чтобы спорить. Она улыбнулась и уснула.
Меган никогда не оставалась одна. Рядом с ней всегда кто-то был. Медсестры нарушали больничные правила, пропуская в палату интенсивной терапии посетителей, чтобы Меган не скучала.
– Мы тебе не надоели? – спрашивала Аллисон, причесывая дочь.
Меган улыбалась. Ей было все труднее сидеть и разговаривать. Когда она засыпала, Аллисон и Джим ненадолго выходили из палаты, чтобы поплакать в одиночестве, пройтись по коридорам, разглядывая трещинки в полу – не спряталось ли где долгожданное чудо?
Я сел рядом с Меган и взял ее за руку. Неужели отец прошел через это, когда умирала мама? Сидел с ней рядом, когда она спала, и знал, что ей осталось совсем недолго?
Меган открыла глаза и улыбнулась.
– Мне снилось, что мы танцуем, – сказала она. – Приемный покой украшен к Рождеству, на мне золотистое шелковое платье, а не какой-то дешевый докторский халат…
Я рассмеялся.
– Это лучшее, что я мог себе тогда позволить! – ответил я.
Меган улыбнулась и закрыла глаза. Ей снова снились сны.
Джим принес маленькую искусственную елку и установил ее в палате дочери на столе-каталке. Оливия внесла две огромные сумки, за которыми ее почти не было видно, а Люк шагал, повесив на шею длинную гирлянду с разноцветными лампочками. Заметив ужас, с которым Аллисон наблюдала за этой процессией, Джим поднял руки вверх и скороговоркой выпалил:
