Шум толпы возвестил о появлении осужденных. Сначала шла группа «раскаявшихся» — измученных пытками и допросами людей с незажженными свечами из желтого воска в руках. Своим «раскаянием» они избавляли себя от костра. Узлы веревок на их шеях указывали на число плетей, к которым их приговаривали. После этого их пожизненно отправят обратно в тюрьму или на галеры.
Взгляд Генриха упал на следующую группу процессии. Не мерещится ли ему? В воздухе, прикрепленные к шестам, которые несли служители трибунала, отвратительно покачивались человеческие фигуры из соломы и мешковины. Неподвижные лица чудовищных кукол с блестящими кусками горной смолы на месте глаз, с намалеванными суриком ртами были бесстрастны, а слишком легкие руки и ноги судорожно дергались, создавая впечатление шутовской пляски. Страшные паяцы смерти должны были заменять тех, кому удалось скрыться от суда инквизиции или умереть раньше срока. Их станут «казнить» наравне с живыми.
В толпе произошло движение. Люди вытягивали шею, поднимались на носки. Сидевшие на крышах домов, балконах и окнах перегибались, чтобы лучше видеть.
— Отпавшие!.. — пронеслось общим шепотом. — Еретики!.. Те, что будут сожжены…
На приговоренных, кроме сан-бенито — желтых балахонов, грубо разрисованных картинами адских мук, — надеты такие же желтые колпаки — карочи, с изображением бесов и огненных языков «адского пламени». Выстроенные еще у дворца трибунала в колонну, осужденные по пути смешались в беспорядочную толпу. От непривычного света и гула колоколов они шатались, как слепые, и путались в своих длинных позорных одеяниях.
Генрих закрыл глаза и покачнулся. Преодолев минутную слабость, он поднял веки.
Процессия продолжала двигаться Прошли монахи различных орденов, служители высокого судилища на лошадях и с черными жезлами, священники на покрытых траурными попонами мулах. Ковчег с приговорами везла особая лошадь — за нею тащилось по земле длинное лиловое покрывало с золотой бахромой. Проплыло алое знамя инквизиции. На одной стороне его сверкал шитый золотом, серебром и шелками государственный герб, на другой — обнаженная шпага в лавровом венке и фигура святого Доминика. А за ним — тот, перед кем дрожала вся Испания: великий инквизитор, знаменитый Фернандо Вальдес. На вороном, отливавшем синевой коне ехал человек в ярко-красном, пламеневшем под полуденным солнцем облачении. Его окружали пажи и отряд алебардщиков.
Вот они оба здесь, рядом, как две руки, стиснувшие душу и тело своего народа: король Филипп и главный инквизитор. Обоих их осеняет благословение папы.
Толпа притихла. Генерал-инквизитор проследовал к ложе трибунала при гробовом молчании. Пажи подставили колени, помогая ему сойти с коня. Мучительно медленно рассаживались главные действующие лица страшного торжества: инквизиторы — против королевской семьи, знать — на ступенях фиолетового амфитеатра.
Начался обряд. Волоча за собой красную мантию, Вальдес подошел к налою. Двенадцать горящих факелов, казалось, вспыхнули еще ярче от приближения этого движущегося пламени. Великий инквизитор поднял руки к кресту. Кадильницы дьяконов закачались в такт первым словам песнопения. Взвились струйки ладана и окутали черный флер креста густым облаком…
И вся эта пышность, торжественный ритуал, — чтобы уничтожить горсть беспомощных людей, вся вина которых — инаковерие! Да сохранит судьба от таких чудовищных преступлений родные Нидерланды!..
На этот раз судьба оказалась милостивой к одному из нидерландцев: болезненному инфанту сделалось неожиданно плохо, и Генриху с придворным врачом пришлось увести принца Астурийского в его дворцовые покои. Таким образом, Генрих избежал самого отвратительного момента — сожжения еретиков.
Второго аутодафе, в честь приезда молодой жены Филиппа, Елизаветы Французской, Генриху удалось избежать. Дон Карлос поручил ему занять для него денег у испанских ростовщиков. Живые факелы религиозного фанатизма, которыми испанский король осветил торжества своего третьего бракосочетания, погасли раньше, чем Генрих вернулся к своим ежедневным служебным обязанностям.
Молодым людям отвели ряд покоев в коллегии Сан-Ильдефонсо, при здании университета, для того чтобы оградить от всякого общения с остальными студентами. Генрих не понимал этого. Зачем наставник инфанта, дон Гарсиа, так тщательно оберегает принца от сверстников, которые учатся тем же наукам, у тех же учителей? Он знал, что дон Карлос, напротив, избегал придворного круга, где не пользовался ни любовью, ни особым вниманием. Генрих знал, что наследник испанского престола частенько убегает переодетым в самые низкопробные испанские кабачки — венты. Никем не узнанный, он позволяет себе там грубые, недостойные забавы и попойки. На них-то и тратит инфант занятые под залог деньги.
Генрих многого ждал от университета для себя и для Карлоса. И сейчас, после конца занятий, он внимательно прислушивался к беседе принцев. Какие они все разные, несмотря на близкое родство! Самый яркий из них, самый шумный и ослепительно красивый, дон Хуан, говорил:
— Я вижу ясно свою звезду. Эта звезда манит меня — обещает битвы, подвиги, блеск, счастье и руку прекрасной далекой принцессы…
Некрасивый Карлос язвительно усмехнулся.
— Однако по желанию покойного императора, — сказал он глухим, каркающим голосом, — твои великолепные мечты должны будут кончиться саном священника. Вместо военных подвигов тебе придется твердить молитву за молитвой. Твои пальцы привыкнут день и ночь перебирать четки. А твоя гордость — золотые кудри украсятся на макушке лоснящейся тонзурой…
Хуан Австрийский вскочил и запальчиво крикнул:
— Ну нет!.. Я безгранично уважаю память моего отца, императора, но, клянусь мадонной, не позволю сделать из себя святошу!.. Я убегу из любого монастыря. Мечом, а не молитвой стану я служить нашей святой католической церкви!
Тысячи неверных положу я к ногам его величества, и он освободит меня от наказа императора…
Его перебил с легкой насмешкой сидевший ступенью ниже Александр Фарнезе:
— Не клянись так легкомысленно, Хуан! И не торопись подсчитывать не совершенные еще подвиги. Мы оба хотим одного и того же — военной славы. Единственного, что достойно мечты. Но между нами есть разница. Я сначала обдумываю, взвешиваю и потом поступаю наверняка… Мы одинаково ненавидим науки. Но, чтобы избавиться от приставаний наставников, я все же кое-как учусь, ты же бездельничаешь и сердишь их. Ты нетерпелив, несдержан. Научись ждать.
— Я не женщина, — вспылил Хуан, — чтобы терпеливо ждать! А насчет ученья… Кому может нравиться вся эта скука? Грамматика — нелепость! Риторику
[9] заменит природный дар речи! Логика? Нелогичен только дурак!.. А богословие… Я преклоняюсь перед этой высокой наукой, говорящей с нами устами святых, но… не чувствую к ней никакого призвания… Из нас четверых один только ван Гааль учится до самозабвения. Вот уж кто наверняка готовится в монахи. — Красивый рот Хуана скривился.
