Он ушел, не оглядываясь. Генрих следил за удаляющейся высокой, крепкой фигурой. Он думал о разнице между этим простым сыном затравленного народа и капризным, нерешительным и болезненным Карлосом.
Капкан
Оранский отдавал последние распоряжения. Спешно вы званный из-за границы Рудольф ван Гааль уже дал ему полный отчет в делах. Старый воин объехал вместе с Людвигом Нассауским не один двор курфюрстов, ландграфов, побывал и у императора Максимилиана в Австрии. Всюду они с жаром описывали события в Нидерландах, призывали владетельных особ к оказанию помощи стране.
Никогда еще жизнь не казалась ван Гаалю такой полной. Он впервые научился читать мысли людей: понимать преследуемые цели, угадывать личные расчеты. Да здравствует старость!.. Еще недавно она тяготила его, а теперь принесла счастье, которое он не испытывал даже в годы лихих битв императора.
Обходя с ван Гаалем подвалы своего брюссельского дворца, Оранский впервые по-настоящему оценил труд старика. Он оглядывал сверкающие груды мечей, развешанные по стенам латы, панцири, нагрудники, щиты, шлемы, осматривал прочные копья, арбалеты и грозное огнестрельное оружие. И в десятый раз жал старику руку.
Старый рыцарь в смущении сказал:
— Вы не по заслугам благодарите меня, ваша светлость. Должен признаться со всею честностью, что мною руководила тогда единственно врожденная любовь ван Гаалей к оружию…
Оранский обнял его:
— Вы скромны, как девушка, мой дорогой потомок славных ван Гаалей!.. Кстати, я давно не получал писем от вашего племянника. Швенди намекает, что его нет в Мадриде, что он деятельно подготовляет приезд в Нидерланды очень высокого лица. Думаю, что речь идет об инфанте. Напрасно Генрих тратит столько сил на это. Инфанта не знают в Нидерландах, да и сам он, мне кажется, не создан для роли вождя народа, борющегося за свою жизнь.
Возле кабинета Оранского ждал молодой еще человек в бархатном коричневом камзоле, с маленькой светлой бородой и длинными волосами, рассыпавшимися по белому воротнику.
— Познакомьтесь, — сказал Оранский, — и будьте друзьями, как сыны одной родины. Рыцарь Рудольф ван Гааль из Гронингена, пример доблестного мужества, и мастер Антоний Оливер из Монса, живописец-патриот.
Новые знакомые пожали друг другу руки.
— Друзья, — сказал принц, усаживая их в кабинете рядом с собой, — в недалеком будущем ожидаются большие события, и мы должны принять в них участие. А пока вам, друг мой, — обратился он к старому воину, — предстоит нелегкая работа: переправить в полной тайне и, по возможности, спешно все приведенное в порядок оружие в мой замок Дилленбург. Мои конюшие — верные люди, они предоставят вам лошадей. Торопитесь, дорог не день, а час.
Гааль сейчас же встал, раскланялся и быстро вышел.
Живое, открытое лицо художника выражало нетерпеливое ожидание. Оранский подсел к нему:
— Я вам уже сообщал о планах короля. Альба готов в путь. Войска под его знаменами собраны. Время летит неудержимо, и скоро тяжелый сапог испанского полководца коснется нашей земли. Вам предстоит более трудная задача, чем перевозка оружия, вы знаете — какая. Завтра я еду на свидание с графом Эгмонтом. На последнее свидание, — повторил он почти пророчески и, резко встав, подошел к окну. — Все-таки жаль покидать Брюссель!.. Я всегда был неравнодушен к этому веселому городу.
Свидание состоялось в доме деревенского мэра, на пути между Брюсселем и Бредой. Вильгельм Оранский и Эгмонт съехались туда теплым апрельским вечером. Бледный месяц чуть заметным светлым пятном плыл по погасшему небу. Только ало-золотая полоса все еще горела на западе. В маленькой комнате второго этажа было тихо. В открытое окно лилась душистая свежесть ранней весны. Белела скатерть накрытого для ужина стола.
Оранский сидел, подперев подбородок руками, и слушал. Все еще стройный, моложавый Эгмонт верхом на стуле, точно на боевом седле, держал полученное им на днях письмо из Мадрида.
— Государь собственноручно ответил мне, — говорил он. — И ты сам увидишь, Вильгельм, что твои опасения напрасны. Слушай!.. — И он начал читать: — «Mon cousin
[34], мне было очень приятно узнать из ваших писем, что вы согласились на присягу, следуя приказаниям, которые я отдал моей сестре. Я ценю это как добрый пример, который вы подали другим и которому, надеюсь, последуют. Я узнал с не меньшим удовольствием о содействии, оказанном вами моей сестре, и о ваших предложениях, за которые я вас благодарю».
Эгмонт с торжеством посмотрел на Оранского. Тот продолжал сидеть в прежней позе.
— Ну, что ты теперь скажешь?.. — спросил нетерпеливо Эгмонт. — Разве государь — не самый благородный и снисходительный из христианских монархов? Во всем виноваты его министры.
Оранский молчал. Эгмонт вскочил и запальчиво крикнул:
— Ты не имеешь права не верить столь милостивому письму!..
— Я верю делам, — отозвался принц, — а не словам, начертанным на бумаге, которую можно разорвать, сжечь, выкрасть, от которой можно отказаться. Я верю только делам. А дела… Не стоит говорить о них. Их знает и видит любой нидерландский мальчишка, но не граф Эгмонт. — Он схватил друга за руки, притянул к себе и страстно заговорил: — Зачем было соглашаться на требование вновь присягать, Ламораль?.. Разве мы нарушили хоть раз прежнюю присягу в отношении короля, а главное, в отношении родины? И эта присяга должна быть единственной и нерушимой. Кто, как не король, показал пример нарушения всех клятв, не соблюдая законов и вольностей страны?
Оранский крепче сжал его руки.
— Разве ты не видишь сам — ты, любимый герой родины, тот, в чью честь народ слагал еще недавно песни, чье имя вдохновляло воина, чье имя произносила мать, мечтая о будущем своего сына, разве ты не видишь, что страна замерла от ужаса перед Альбой? Что будет с ней, когда нагрянут его наемные войска? Полное уничтожение?.. Так ли клялся править Нидерландами король Филипп, когда принимал из рук своего отца власть? Об этой ли «милости и благородстве» говоришь теперь ты?
Эгмонт отошел от Оранского и сел на подоконник.
— Будь осторожнее, Вильгельм, — сказал он нерешительно: — я обязан, согласно присяге, считать каждого, кто пойдет против воли короля, личным врагом…
Оранский подошел к нему вплотную:
— Мне тяжело потерять твою дружбу, но во сто крат тяжелее сознавать, что ты стоишь над пропастью.
Эгмонт расхохотался:
— Эта пропасть не так уж опасна, Вильгельм! Бывало, мы кидались в нее ради праздничного развлечения. Менее ловкие из нас отделывались только синяками.
Оранский воскликнул:
— Перестань смеяться, Ламораль! Ты неудержимо летишь с высоты! Вспомни свою жену, детей! Слепец, я клянусь, что наши головы оценены уже!
