— Генрих!.. Я пошутил!.. Вернись, Генрих!..
Генрих не вернулся.
Но он не вернулся и к себе. Выйдя из дворца, он взглянул на соборные часы. В это раннее еще время можно было надеяться найти Рустама на ступеньках Почтового дома, как тот обещал. Чего медлить?.. Все необходимые бумаги — в кармане камзола. С Испанией ничто больше не связывает. А Инесса?.. Сердце Генриха заныло. Но ведь он ее увидит еще раз, пробудет с ней весь этот день и вечер, а ночью уйдет, чтобы с рассветом быть уже за заставой. Надо спешить. Безумный инфант может каждую минуту выдать их планы, и тогда всему конец: и светлым мечтам о помощи родине, и светлым надеждам на счастье, — конец самой жизни… Погибнуть так было бы слишком нелепо.
Он проходил улицу за улицей. Мадрид казался ему большой деревней. То тут, то там мелькали фигуры монахов различных орденов. Белые и черные мантильи женщин прятали быстрые обжигающие взгляды. Широкополые шляпы мужчин бросали тень на серьезные бритые лица. Окруженный свитой, изредка проходил, медленно и важно знатный господин, — для него час был еще неурочный. Легким шагом пробегали рослые негры, неся разукрашенные носилки. На углу, под навесом венты, как райская птица, с тугою косичкой и в короткой, шитой золотом куртке под красным плащом сидел среди своих почитателей матадор
[35]. Несколько всадников на кровных арабских лошадях проскакало мимо, чуть не раздавив полуголых загорелых мальчишек, игравших посреди улицы. Дети с визгом разлетелись во все стороны. Вереница тяжело нагруженных мулов и ослов оставила после себя пыльное облако.
Генрих держался ближе к порталам недавно выстроенных дворцов и в тени редких деревьев. Он шел и думал опять о том, что, в сущности, за эти годы так и не увидел всей Испании. Весь юг, всю цветущую прелесть мавританской Испании он знает лишь по рассказам Рустама.
Генрих заметил друга издали. Стройный, высокий, закутанный в испанскую капу — плащ, защищающий и от холода и от зноя, — он был готов в путь хоть сейчас. Молча пожали они друг другу руки и молча пошли вместе, как будто только вчера сговорились встретиться.
Девушка молчала, но глаза ее говорили больше, чем решилась бы сказать она сама. Марикитта вытирала слезы и бормотала:
— Рустам… Рустам… Святая Мадонна! Я, будто путник в безводной пустыне, услышала голос ручья… Думала, позабылось детство, а ты всколыхнул вновь… Рустам… Я имела бы такого внука, как ты!
Рустам улыбался.
— Пойдем, пойдем, Рустам, ко мне… Да благословит тебя Святая Дева, — ты расскажешь мне о моем народе…
Они ушли. Генрих привлек Инессу к себе.
— Уезжаешь? Совсем? — прошептала Инесса.
— Сегодня ночью.
— Ничего… ничего… Так надо. Я понимаю… — Она спрятала голову у него на груди. — Я все понимаю, но мне трудно.
Помолчав некоторое время, она уже спокойно продолжала:
— Дядя с тетей в саду. Мы окапывали кусты жасмина. Будущей весной они зацветут еще пышнее. Может быть, к тому времени мы снова увидимся?.. Правда?
Он не мог говорить, только кивнул ей в ответ и крепче сжал руки. Инесса засмеялась:
— А я забыла, что я вся в земле и могу тебя испачкать. — Она показала свои руки, чуть не по локоть измазанные землей. — Я сейчас вернусь. Иди к нашему кипарису. Я скажу дяде и тете.
Инесса убежала, а Генрих прошел в патио, к скамье под кипарисом.
Переодетый в платье ремесленника, с кожаным дорожным мешком за спиной, Генрих прощался с семьей Швенди:
— Благодарю вас за все. За себя, за родину… За счастье, которое я нашел под вашей кровлей… Мы с Рустамом готовы в путь.
Марикитта заплакала. Мохнатый Лассарильо, вертевшийся под ногами, жалобно заскулил.
— Полно, старушка, — обняла служанку Инесса. — Молчи, мой глупый Лассарильо! Они вернутся весной, или мы сами поедем к ним.
Швенди стоял, положив руки на плечи Генриха.
— Мы приедем раньше весны. Мне уже тоже невмоготу дышать воздухом Сьерры-Гвадарамы. Но я здесь еще нужен. Без вас, ван Гааль, и без меня прервется связь Мадрида с Оранским. А теперь она необходима больше чем когда-либо. Послы не вернутся на родину и не расскажут истины. Уста Бергена засыпаны землей Испании. А стены темницы Монтаньи крепки. Вам вручается ныне их скорбная обязанность уведомить защитников Нидерландов об истинных намерениях короля.
Генрих скинул мешок и в последний раз проверил его содержимое. Под едой, заботливо собранной Марикиттой, лежали бумаги, письма и деньги. В отдельном кошельке были дублоны Монтиньи, которые он успел отдать Швенди для передачи жене.
Лицо сеньоры Марии было залито слезами. Взяв мужа за руку, она прошептала:
— А что они будут делать, если не застанут знакомого тебе шкипера-фрисландца?.. Он может быть в отъезде. Кто переправит их тогда морем?
— Тот, кто всегда помогает правому делу, тетя, — произнесла своим ясным голосом Инесса. — Не смущай их в минуту прощания.
Генрих взял ее руку. Как он был благодарен ей за мужество, которое она вливала в его душу, за уверенность в удаче! Свободной рукой девушка откинула локоны и сняла с шеи тоненькую цепочку:
— Наденьте ее, Генрих, как память обо мне. Когда вы уезжали в первый раз, я срезала ветку старого кипариса и отдала выточить из нее крест. От него долго еще будет исходить благоухание милого дерева…
Она надела на Генриха цепочку и спрятала крест за ворот его холщовой рубашки. Марикитта всплеснула руками и бросилась в кухню.
Вернулась Марикитта, бережно неся на ладони маленькую коралловую ручку с двумя вытянутыми, как рожки, пальцами — старый мавританский амулет от всех несчастий. Она передала Рустаму свой подарок. Рустам был смущен. Черные пламенные глаза его под тонкими дугами бровей были влажны.
— Пора, — сказал наконец Швенди.
— Пора… — как эхо, повторил Генрих.
— Пора… — прошептала Инесса.
Сеньора Мария отворила дверь.
— Уже ночь, — сказала она. — И какая луна! Совсем как в тот день, когда вы, Генрих, посетили нас впервые… — Голос ее оборвался и замер в наступившей тишине.
Откуда-то издалека раздались звуки гитары. Кто-то пел серенаду.
«Счастливец!.. — пронеслось в голове у Генриха. — Он останется подле своей возлюбленной. Ему не придется рвать сердце на части…»
Тень от высокого забора поглотила его и Рустама. Дверь захлопнулась.
Луна все еще обливала дом Швенди голубым сиянием. Было тихо. Только черный мохнатый Лассарильо жалобно повизгивал, лежа на ковре около постели Инессы. Он один знал — люди ошибались, думая, что Инесса спит. Назойливая серенада за окном давно замолкла, а Инесса все еще плакала беззвучными слезами.
