По лестнице затопали быстрые детские шаги.
— Постреленок Георг тоже не спит, — заметил Альбрехт и повернулся к двери.
Вошел восьмилетний сын хозяина-булочника Георг в длинной ночной рубашке. Он был очень взволнован.
— Дядя Альбрехт. — заговорил мальчик, подходя ближе, — что же это у нас делается? Папа не спит. Мама не спит, плачет… Папа велит ей идти утром на площадь… говорит, что будет плохо тому, кто не пойдет… А мама боится… А чего мама боится, я не знаю. Дедушка Микэль, ты тоже боишься? Чего же бояться? Казнь? Ну и что же?.. Теперь все время казнят.
Микэль схватился руками за голову и застонал:
— Боже милостивый! Устами младенца глаголет истина. Ныне всем — казнь.
Солнце встало. Из слухового окна видны сотни черепичных крыш, вышек Брюсселя, как будто залитых в этот час горячей кровью. Микэлю страшно. Медленно спускается он по лестнице и, ни с кем не разговаривая, бредет на Большую площадь.
Слова?.. Сколько их было сказано за его долгий век! Что они дали? Чему помогли? Слова — ветер, веющий в поле, ему не разогнать нагрянувшей бури… Микэль идет по знакомым улицам. Он охотно остался здесь, в городе, когда все уехали — и его господин Рудольф, и принц Вильгельм… Вдруг чудом может приехать мальчик из проклятого Мадрида. Ведь вот Жанна Ренонкль говорила же о заходившем будто бы к ним Иоганне — приемном сыне бедной Франсуазы… Он стал, по словам Жанны, совсем взрослым юношей. Не найдя никого из знакомых, он ушел неведомо куда. Так ведь может случиться, не дай бог, и с Генрихом… Нет, надо, надо кому-то, как старому псу, ждать у ворот разрушенных стен…
Три тысячи испанских солдат в боевом порядке окружают эшафот, обтянутый черным сукном. На эшафоте — две бархатные подушки, два железных кола и маленький стол с серебряным распятием.
Главный судья с красным жезлом в руках сдерживает свою лошадь. Животное косится тревожным глазом на тяжелую драпировку эшафота, которая таинственно шевелится. Животное не привыкло к казням подобно людям и не знает, что за черным сукном прячется палач.
Площадь полна народа. Перед Микэлем — высокое, длинное здание ратуши.
Против ратуши — огромное здание хлебных складов, последнее жилище тех, кого поведут сейчас к черному помосту. А кругом великолепные старые дворцы — стрелковый, морской и другие — с украшенными резьбой и статуями стенами. Сколько праздников видели эти здания! Сколько раз, проходя мимо них, счастливо улыбались двое осужденных, ожидающих теперь роковой минуты. Стрелки часов на угловой башне ратуши неуклонно приближают ее.
Июньское солнце не греет — оно жжет. Микэль задыхается. Голова его кружится, как на высокой колокольне, а ноги словно вросли в землю. Кругом тишина. Только рядом раздается детский шепот:
— Дедушка Микэль… ведут…
A-а! Это маленький Георг. Как он нашел его в толпе?
Из дверей временной тюрьмы в сопровождении епископа твердыми шагами, с поднятой поседевшей головой вышел человек. Красное парчовое платье под коротким черным плащом, шитым золотом, черная шелковая шляпа с черными и белыми перьями. Воротники рубашки и камзола обрезаны. Обнаженная шея резко белеет под маленькой бородой.
— Эгмонт!.. — рыданьем проносится по толпе.
За приговоренным шаг в шаг идет отряд стражи во главе с испанским генералом Юлианом Ромеро. Расстояние между тюрьмой и эшафотом так коротко — Эгмонт едва успевает громко прочесть до конца псалом.
Уже на эшафоте он что-то спрашивает у Ромеро. Испанец, не поднимая глаз, отрицательно качает головой.
Эгмонт сбрасывает плащ и красный камзол, снимает орденскую звезду и становится на колени.
— «Отче наш…» — начинает он молиться. Епископ, как эхо, повторяет за ним молитву.
Эгмонт целует распятие, аккуратно кладет на стол шляпу и платок, натягивает на лицо специальную маленькую шапочку и, сложив руки, отчетливо произносит:
— Господи!.. В руки твои предаю дух мой!..
Детские пальцы Георга впиваются в куртку Микэля.
На эшафоте вырастает фигура палача. Сверкает топор… Мертвая тишина… И общий долгий вздох-стон.
Микэль открыл глаза. На эшафоте пусто. Кусок черного сукна скрывает неподвижное тело. Микэль, шатаясь, прислоняется к подоконнику какого-то окна. За занавеской тихий голос:
— Сейчас упала голова, перед которой дрожала Франция…
Микэль не знает, что случайно услышал слова французского посланника Мондусе.
— Ведут… еще ведут… — шепчет Георг.
Придя домой, Микэль повалился на постель.
Альбрехт так и не пошел на площадь. Разорванная рукопись валялась на полу. Основатель «Весенней фиалки» решил менять профессию. Довольно забав! Довольно бумажных стрел! Пора взять в руки оружие.
— Прощай, старина! — говорил он. — Мне стало невмоготу. Ухожу из Брюсселя в леса, к гёзам… Был бы ты помоложе, я бы увел и тебя с собою, дружище!
Обняв Микэля, он вскинул на плечи мешок с собранными наспех вещами и сбежал вниз.
В булочной было тихо. Жанна сиротливо сидела за стойкой и плакала. Георг дергал ее за рукав и монотонно тянул:
— Ма-ма… не на-до… Отец не велел нам плакать… Он говорил: кто заплачет сегодня, тому будет плохо… У герцога много глаз и ушей, говорил отец…
— А где твой отец, Георг? — спросил, проходя, Альбрехт.
— На бирже.
— Даже сегодня?..
Жанна подняла опухшие от слез глаза:
— Ах, господин Альбрехт, по приказанию герцога и сегодня всё должно идти своим порядком.
Всегда веселое лицо Альбрехта теперь было строго. Голос звучал негодованием:
— «Всё должно идти своим порядком» — таков приказ герцога?.. Хорошо, ваша светлость! Нидерландцам действительно пора навести у себя порядок!
— Куда вы, ваша милость? — спросила Жанна, заметив за спиной у него дорожный мешок. — Далеко ли?
Высоко подняв притихшего Георга, Альбрехт расцеловал его в обе щеки и бодро крикнул:
— Расти скорее и становись большим, сильным и смелым, Георг, сын Христофа Ренонкля, брюссельского булочника. Не плачьте, матушка Жаннетта, не всегда на небе грозовые тучи. Придут и веселые, солнечные дни! Прощайте, не поминайте лихом «Весеннюю фиалку». Нынче она приказала долго жить… Я оставил свой должок за квартиру и стол на окне. Поберегите старика Микэля — он ведь очень стар…
В распахнутую входную дверь брызнуло июньское солнце. Высокая фигура Альбрехта заслонила на минуту залитую лучами улицу Радостного въезда. Выйдя на улицу, он запел:
Не оборвется ль пряжи нить?
Графине графа жаль…
Не надо графа хоронить —
Вернется Ламораль!
Альбрехт оставил Брюссель не один. С ним вместе отправился и всегдашний участник представлений «Весенней фиалки» — ткач-подмастерье Антуан Саж.
