Дома Димон слыл настоящим хулиганом. В компании таких же весёлых раздолбаев-ровесников он ладил «поджиги», прыгал с тарзанкой во время июльских купаний, безобразничал на Святках, разваливая поленницы и засыпая снегом двери в избы. Он не давал спуску обидчикам на деревенских дискотеках. С отцом и старшими братьями ходил то на рыбалку, то на охоту, причем стрелять научился так рано, что не запомнил этого момента. Зато, как заноза, врезалась в его память первая большая добыча: Димка добыл медведя на овсах. И было тогда удачливому охотнику всего лишь шестнадцать лет. И ничего Димон в деревне не боялся, кроме скуки – самого ненавистного врага в юности.
Но в литературной студии вся эта бесшабашность куда-то улетучивалась. ЛИТО посещали «филологини», километрами строчившие концептуальные стихи без разделения на строфы и строчки. Приходили надменные «физики». Эти не разменивались на малые формы и писали сразу романы, в основном в стиле Стивена Кинга или Айзека Азимова.
Оказалось, вовсе не просто поведать этим чужим людям о том, что в деревне казалось таким обыденным и привычным. Дома не было нужды в этих рассказах, а в городе для них не находилось подходящих слов. Какими фразами описать, как замирает сердце при хорканье вальдшнепа? Как составить предложение, чтобы передать дрожь в ногах при подходе к медведю, упавшему после твоего выстрела вроде бы замертво, а ну как нет? Сколько нужно труда, чтобы живописать самозабвенное пение глухаря на току, да так, чтобы эта неуклюжая мозаика из букв ничем не уступала глухариной песне?
Но Митины тексты были настолько не похожи на то, что обычно читалось на заседаниях ЛИТО, что его полюбили и приняли в эту разношерстную компанию. Относились к нему, правда, немного свысока, прозвали «скромняга Митяй», но чаще звали попросту Митя. К тому же он явно не был конкурентом в погоне за славой модного автора. «Так, ерунда – Пришвин да Бианки его писатели», – рассуждали молодые дарования.
Нынешним вечером Митя был завален работой: к семинару задали прочитать и законспектировать огромную скучнейшую статью об условных и безусловных рефлексах у животных. Но Митя и не думал приниматься за чтение. В задумчивости на тетрадном листе он в который раз делал один и тот же набросок – рисовал свою собаку, русского спаниеля Шмеля. Накануне позвонил из деревни старший брат Олег и рассказал, что Шмель пропал на охоте: увязался с лайкой Тоболом в погоню за кабаном, а охотники отстали и потеряли собак.
Митя заштриховывал уши нарисованного Шмеля и представлял, как братья подзывали собак, добавляя к кличкам напевный призыв «Во-о-от! Во-о-от!». И наверняка потом охотники курили нервно в ожидании псов на месте последнего привала. Охотничьи собаки каким-то образом понимали: если пришлось разминуться с хозяевами, то нужно прийти туда, где в последний раз останавливались передохнуть. В тот день явно братьям выкликивать пришлось до хрипоты, а ждать – до темноты. Лишь вечером к привалу вернулся Тобол, а Шмель так и не пришел…
Митя едва ли не физически ощущал тоску своих братьев, которым пришлось возвращаться домой без спаниеля. Он словно воочию видел, как брели они по сумеречному уже лесу, остерегаясь хлёстких веток, понуро шагали по мокрым павшим листьям, будто топтали мокрое ватное одеяло… Из-под Митиного карандаша появился высокий пень, похожий на лесное чудовище из детских мультфильмов.
После пропажи Шмеля прошло уже четыре дня. Митя так переживал все это время, что, кажется, все его тревоги и опасения воплотились нынче ночью в коротком черно-белом сне: на вырубке у заброшенной деревни Васильевское сидел у высокого осинового пня продрогший оголодавший Шмель. Он не выл, а скулил, будто плакал, будто жаловался, как потерявшееся дитя. Во сне это место на вырубке показалось Мите смутно знакомым. Он вспомнил: здесь в прошлом году они заготавливали дрова с братьями и отцом, и батя потерял цепь от бензопилы. Зоркий Митя нашел ее во мху неподалеку от той самой осины, от которой теперь остался только высокий пенек.
Едва проснувшись, Митя стал звонить Олегу и, смущаясь, ожидая от старшего брата насмешек – чего, мол, ты, как старая бабка, ерунде всякой веришь! – попросил сходить на вырубку проверить сон. Но Олег, к Митиному удивлению, не только не насмехался, но даже пообещал сходить в лес как можно скорей, сегодня же после рабочей смены на ферме в колхозе. «Ты больно-то там не горюй, Димон! – подбодрил Олег младшего. – Знаю, каково собаку терять, но что поделать-то?! Бывает! Двоек еще нахватаешь! А сходить – схожу, проверю!»
Два года назад у Олега погибла западно-сибирская лайка Тайга. Слишком близко подошла к кабану, и порвал ее клыкастый так, что помощь ветеринара уже не понадобилась. Митя не сомневался теперь: брат отлично понимает его, как охотник охотника. Олег даже не рассмеялся. Сразу сказал – схожу, проверю. И вот теперь младший ждал звонка от старшего. Телефон лежал прямо перед Митей на раскрытой монографии об условных и безусловных рефлексах. Минуты и часы в ожидании растекались, как смола по еловому стволу, и чтобы отвлечься, Митька рисовал эпизод за эпизодом из жизни Шмеля.
На тетрадном листе рождалась новая картинка – Шмель-щенок. Друзья Олега привезли его в вологодскую деревню из Ярославля на исходе суровой зимы. К щенку прилагалась родословная и тряпка из материнского гнезда, чтобы малыш быстрее привык к своему новому дому. До этого в Митиной семье жили только лайки, и юноша вспомнил, с каким недоверием он сам, отец и братья рассматривали спаниеля в день знакомства с ним: по сравнению с лайками Шмель казался слишком миниатюрным, даже декоративным. Однако внешность обманчива.
В младенчестве Шмель видом напоминал ангелочка, характером – чертёнка. О, эти шелковистые ушки, выразительные глазки, малюсенькие лапки! О, эти растерзанные в пух подушки, порванные в мелкую бумажную пыль книжки! О, несчастные чучела куниц и белок, оставшиеся без хвоста! Глухариные крылья, мастерски ощипанные Шмелем! Кладбище трофеев – вот во что превратилась небольшая коллекция братьев-охотников. Шмель целенаправленно «охотился» на чучела с первого же дня появления в доме. Братья устраивали для малыша тренировки: уносили Шмеля из комнаты, и в его отсутствие прятали то на антресоли шифоньера, то под шкаф свежедобытого вальдшнепа или рябчика. Сначала маленький спаниель научился находить тушки, потом лаять на них, а затем тренировки из дома перенесли в лес и в поле.
Закончив рисовать Шмеля в младенчестве, Митя легким росчерком изобразил спаниеля, вытянувшегося в струнку, в одну линию от кончика носа до кончика хвоста. И пусть у спаниелей не бывает настоящей стойки на дичь, это было некое ее подобие, когда собака на какое-то мгновение замерла неподвижно и лишь поскуливала от азарта. С великим трудом Мите удалось тогда сдержать громкий возглас радости и не спугнуть собаку, учуявшую коростеля. Дело было в конце лета, жарким вечером на лугу между картофельным полем и рекой.
Если бы у этой сцены был сторонний наблюдатель, то он увидел бы, что не только Шмель, но и сам Митя словно бы сделал стойку на птицу. Мальчик-охотник, хрупкий и гибкий, застыл, как живая статуя, и его тоже можно было рисовать одним быстрым росчерком карандаша или китайской туши. И легкий ветерок чуть трепал его удлиненные, давно не стриженные волосы. Митя боялся нечаянным вздохом или жестом спугнуть спаниеля. Оба были неопытными – хозяин и собака, оба дрожали от напряжения и азарта. Они словно превратились в единое целое на какой-то ничтожный миг. И гудели в густом медовом воздухе насекомые, янтарем светило липкое, остающееся жаром на коже предзакатное солнце.
