Теперь все случившееся Витьке казалось веселым приключением, и он не смог преодолеть искушения: мальчишке еще в прошлый раз на охоте с отцом хотелось зайти в нежилую деревню и забраться в один из пустующих домов. Тогда папа не позволил этого сделать, сославшись на то, что избы старые и мало ли что: вдруг, к примеру, упадет бревно с потолка… И вот вновь любопытство распирало! И на этот-то раз никто не запретит! Витька не удержался и бегом бросился к Колотилову.
Для посещения он выбрал незапертую избу. Окна ее не были заколочены, на двери не висело замка, и только палочку кто-то приставил по вологодскому обычаю
[10], как будто хозяева ненадолго отлучились на огород или соседей проведать. Витька зашел на мост, в темноте пробрался в жилую часть, распахнул дверь. В нос ударил запах затхлости, плесени и почему-то укропа и старых цветов. Витьке сразу вспомнилось, что дома в кухонном шкафу так же пахнет укропом, потому что мама сушит зелень на зиму, чтобы добавлять в суп, и всю зиму укроп хранится на полке в большой красивой банке, на которой нарисованы подсолнухи. Наверное, хозяйка этого запущенного дома тоже когда-то запасалась на зиму зеленью… На полу избы скопился толстый слой пыли, обои от сырости отставали от стен и с потолка свешивались широкими серыми лентами, как лоскутья истлевшего савана.
Мебель хозяева так и не забрали: в комнате остались и комод, и железная кровать с шариками и полосатым матрацем, и горка, и стол со стульями, но не сохранилось ни посуды, ни постельного белья. Только грязные ситцевые занавески в голубой цветочек по-прежнему украшали окна. В красном углу не висело икон, но с восточной стены так и не убрали пожелтевшие черно-белые фотографии. В центре хозяева когда-то поместили большой портрет в некрашеной деревянной раме. С него глядел молодой мужчина в военной форме времен Великой Отечественной войны. У него были настолько широкие плечи, что казалось, гимнастерка вот-вот лопнет. А на лоб потешно падали кудри, как у мультяшного Алёши Поповича. Мужчина чуть улыбался, едва-едва, уголками губ, и смотрел на непрошеного гостя Витьку по-детски наивно.
И на других снимках постановочно улыбались какие-то женщины на колхозном сенокосе, нарядно одетые дети в пальтишках и башмачках, женихи в костюмах и невесты в фатах, какие-то молодые парни в армейской форме. Ясно было, что все они приходились друг другу родными людьми, но вот кем именно? Витька всматривался в фотки, пытаясь определить черты семейного сходства. Что ж, некоторые ребятишки на снимках были такими же кудреватыми, как мужчина с большого портрета. И тут Витька углядел краешек пожелтевшей бумаги за деревянной рамой. «Может, клад? Старые деньги?» – обрадовался он. Встал на цыпочки, дотянулся до бумажки и вытащил ее за самый кончик. Это были два письма, сложенные треугольниками. Чернила расплылись и выцвели, но все же текст еще поддавался прочтению. И Витька стал читать сначала то, что покороче:
«Здравствуйте, тятя и мама, и кока
[11] Манефа, и брат Вася!
Я давно не получал от вас никакого известия, так что даже уже разобиделся и не хотел сам вам писать, но не смог вытерпеть. Каждый день и солдаты наши, и командиры получают письма, только я один, как «отшельник», от вас ни весточки! Знаю, что не идет войны в наших местах, но может, вы болеете? Или послали вас на оборонные работы? Знаю, мама и кока писать не умеют, но ведь ты, тятя, или Васятка могли бы и черкнуть мне пару слов. В настоящее время я жив и здоров. Идем мы такими местами, что и словами не описать, часто постель нам – дикий куст, а то и вовсе – чисто поле. Но, тятя, не зря мы с тобой по лесам вместе хаживали на охоту, этим меня не напугать. Но охота здесь против другого зверя. Против нас послали фашисты лучшие силы, но врагов мы все равно разобьем. Тятя, приходилось нам много раз выходить из окружения немца, совсем как ты рассказывал про тогдашнюю, первую войну. Дрались и днем, и ночью, везде, и в лесу, и на поле. Очень были большие потери, в бою много погибло германцев, но и наших много полегло. Милая мама, а ты, только об одном прошу, не тоскуй обо мне, быть может, и увидимся мы с тобой. Васятка пусть учится хорошо. Коке – мой сердечный привет, и привет всем девушкам и парням в деревне, которых я знаю.
Сын ваш Николай Прокофьев, 23 февраля 1942 года»
«Кока!» – смешным показалось это слово Витьке. Кто такая кока? Он не знал. И в то же время рассердился немного Витька: что это за родственники такие безответственные! Человек на войне, а они ему и писем не пишут! Трудно, что ли, черкнуть пару строк! Вот когда брат Саня служил, родители и то ему часто звонили на сотовый, а ведь Саню и отправили-то недалеко, всего лишь в Московскую область, в часть в Люберцы, и даже не воевал он нигде. И мальчик, ругая родичей неизвестного ему Николая Прокофьева, принялся читать второе письмо.
«Здравствуйте, уважаемая Евстолья Мардарьевна!
Сообщаю Вам за Вашего сына лейтенанта Николая Прокофьева. Был он мой командир. Попали мы в плен в Сталинградском направлении недалеко от Калача 21 августа 1942 года. И могли мы спастись, но есть такие предатели, что хуже фашистов. От Белой Церкви удалось нам сбежать. Но русские полицаи нас поймали и 19 октября вывезли в Германию. В дороге не кормили нас и били, так что сильно мы стали истощены. Загнали нас в лагерь, в Маутхаузен. Сначала фрицы построили всех и сортировали по личности. Всех офицеров загнали в двадцатый блок, который звался «блок смерти». Там их всех замучивали до смерти, если они не отрекались от своего звания. Или сдавали в гестапо на пытки, чтобы стали они предателями. А кто не становился, того истязали. Заставляли плавать по воде и грязи, ночью обливали ледяной водой и собак запускали, чтобы рвали людей. Перед выдачей пищи из капустных листьев раздевали наголо, выдавали боксёрские перчатки, заставляли бить друг друга. И тот, кто победит, получает пищу за себя и за того, кого победил. Кормили же один раз в два-три дня.
Не могу я, Евстолья Мардарьевна, вам, матери, описывать всех издевательств, которые там творились. Но сын ваш многое вынес и остался человеком. После трех дней, как я распрощался с Николаем, то я его еще видел через колючую проволоку. Он сказал, что здесь погибнет, и меня просил сообщить семье, что с ним сталось. Еще он мне крикнул, что жить осталось немного. Он был худой до костей, раздетый, в одних брюках, в рваных ботинках. А была зима, снег с грязью. Вот всё, что я знаю о его судьбе. Больше я его не видел, но живыми оттуда не выходили. Офицеров фрицы больше всего уничтожали, и я Николая предупреждал.
До свидания!
Иванов Сергей, май 1946 год»
[12] Внизу кто-то приписал карандашом: «Когда воевал Николай, умер от голода тятя. Я вместо него пошел тогда в лес рубить дрова, провалился в полынью на реке и болел воспалением легких, чуть не умер. А мама не могла Коле написать, и кока Манефа не могла, потому что они неграмотные. Брат мой не дождался от меня письма. Вася».
