Видно, за весёлый и благодушный нрав Бог благословил Настену и Валю «красны́ми детьми». «Красны́ми» в народе называют почти идеальных ребятишек, таких, как надо, по всем правилам крестьянской жизни. К примеру, лучше всего, чтобы первой родилась дочь – будущая нянька для последующих детей. И лучше, чтоб внешностью она удалась в отца, потому что все знают: когда девка в батю – быть ей счастливой! Так и случилось: старшей родилась дочь Галина, унаследовавшая кудряшки Вали, его прямой нос и слегка пухлые губы. Вторым года через три-четыре после дочери надо рожать сына-наследника, и чтоб внешностью был, напротив, в мать. Таким и уродился Сергей, черноволосый, коренастый, с ясными голубыми глазами. Росли ребятишки здоровыми, учились хорошо, а если и проказничали, то в меру. Вот таких и называют «красны́е дети» – Божий дар. Повзрослев, выучившись, сын и дочь обосновались в городе, завели свои семьи, подарили Настёне и Вале по внуку. Навещали они родителей лишь по выходным, но дом не остался пустовать: два года назад Настёна с Валей «усыновили» дедушку Лёлю.
Это была особая история. После смерти своей жены – бабки Сани – дед Лёля остался один-одинёшенек. Старики – Лёля и Саня – когда-то потеряли единственного сына Ваню: он нелепо погиб на службе в армии. Служил Ванька где-то в Мурманской области. Как-то раз отпустили его в увольнительную, день выдался жаркий, и парень решил искупаться в озере, да о том не подумал, что мурманские-то озёра ледяные. Нырнул, и сердце после жары не выдержало перепада температуры – остановилось. Утонул Ванька. А был он первой любовью Настёны. Из армии она его ждала. Потеряв жениха, Настёна на некоторое время утратила и голос: не могла не то что петь, а даже говорить. Здороваются ли с ней, спрашивают ли о чем, только бурчала девка в ответ что-то неразборчивое. Думали, уж и вовсе не выправится! Два года с Ванькиной гибели прошло, а она все была как замороженная горем, лишь с Ванькиными родителями сблизилась за это время еще больше, став им почти что дочерью.
Но однажды весной приехала в деревню бригада белорусских строителей ставить новый телятник. А в этой бригаде и Валя-Белорус. Парень видный, неженатый, волосы до плеч, а сам с усам, совсем как у музыкантов из «Песняров». Как запоёт про Вологду-гду, так сходство с артистами еще больше. А петь Валя любил. Стоит на недостроенной стенке телятника, кладет кирпичи и выпевает так, что заслушаешься, и радио никакого не надо. Проходил как-то раз мимо дед Лёля, услышал этот концерт и говорит: «Тебе бы, парень, вдвоём с Настёной нашей спеть, да жаль, не поёт она у нас боле». Валя-Белорус тут же заинтересовался: кто такая да почему так случилось? Всё ему дед Лёля рассказал. Начал Валя-Белорус за Настёной ухаживать: цветы охапками носил, коров доить помогал и про Вологду-гду пел. Не сразу и не гладко, но сладилось у них с Настёной – поженились. У них была общая на двоих радость – песни, и у каждого своя тоска: у Настёны – горе первой любви, у Вали – разлука с родиной.
Увяз Валя-Белорус в вологодской земле, вся бригада вернулась домой, лишь ему одному не было пути обратно. Он тосковал по Белоруссии нещадно, разрывался надвое: на севере – любимая жена, а потом и дети, а там, в картофельно-березовом краю, – родители, братья и сестры, товарищи по школе. Однако Настёна наотрез отказалась покидать вологодскую деревню. Не могла она бросить ни своих мать с отцом, ни вторых своих родителей – деда Лёлю с теткой Саней. Вдвоем с Валей помогали они старикам справить тяжелую работу: сена накосить, дров заготовить. Когда тетка Саня умерла и остался дед Лёля один, тут же забрали его супруги к себе под опеку. Других родственников у деда все равно не было.
Так они и жили мирно втроем, пока нынешней весной не вздумалось Вале-Белорусу построить теплицу. На севере он скучал по белорусским овощам, по ярким цветам, по южному изобилию. Валя-Белорус задался целью вырастить в теплице самые большие и самые сладкие помидоры во всей деревне. Был он человек, страстно верящий в мечту, и потому принялся за дело со всем жаром. Теплицу не покупал, а смастерил своими руками, огромную, особой конструкции, по чертежам из журнала «Счастливое подворье».
Саженцы выращивал тоже сам, строго следуя инструкции, напечатанной на пакетиках семян. А как высадил ростки в теплицу, так дневал и даже ночевал в ней! При возвратных заморозках носил туда на ночь жаровню с углями, грел помидоры, как мать-несушка детушек-цыпляток. Теплица словно стала Валиной маленькой Белоруссией, землей под стеклянными небесами. К лету помидоры ответили на Валины труды благодарно: созрели раньше, чем у всех остальных сельчан, да такие сладкие! Такие вкусные!
Хозяйки-огородницы повадились к Вале-Белорусу ходить за советом. Мол, чем ты их подкармливал? Как поливал? Чем почву удобрял? Смотрит Настёна на их беседы: бабы роем вьются, а Валя и рад усы-то распушить, что-те наглый котище. Рад им все объяснять да рассказывать. Пошел слух по деревне, что, мол, Валя на жену-то уж и не смотрит.
Не раз повторяла Настёна мужу: «Брось свою теплицу! Обо мне вспомни! Помидоры греешь по ночам, а у меня постель холодная!» И сжимало ее сердце горькое одиночество, совсем как в юности после смерти жениха.
Но теперь оно было позорным: какой же надо быть плохой бабой, чтобы мужик тебя на помидоры променял!
Сначала Валя упреки жены переводил в шутку. Захохочет: «Уж ты мой самый сладкий помидорчик! Ты – моя ягодка». Потом начинал раздражаться, отговариваться, мол, всё для семьи стараюсь, всё в дом, мол, приедут дети на выходные из города, салатик им порежешь вкусненький, на зиму соусов в банки позакатываешь, что тебе еще от меня надо?
Однако салатик – салатиком, ягодка – ягодкой, но пролегла граница кровавым помидорным соусом между мужем и женой, не стало меж ними единства. Дед Лёля увещевал то Настёну, то Валю, но тщетно! Муж продолжал пропадать в теплице, а жена продолжала сердиться. Как на грех, вчера еще и подружка Алевтина подлила масла в огонь. Сказала Настёне: «Ты за мужиком-то присматривай! Бабы зачастили к нему! Уведут вместе с помидорами!» Всю ночь мучила Настёну ревность, подобная зубной боли, а к рассвету устроила она бойню в теплице и отправилась на утреннюю дойку, никому ничего не сказав.
Валя в утро помидорной казни не работал, потому что сегодня была смена его напарника. Проснувшись чуть позже Настёны, он позавтракал и поспешил в теплицу проверить, сколько помидоров созрело за ночь. Через какое-то время раздался горестный крик, похожий на вой. Дед Лёля, завтракавший кашей, от такой сирены не донес ложку до рта и выскочил из дома как ошпаренный, позабыв про возраст. Он закричал с крыльца:
– Что сделалось-то, Валя? Что ты кричишь?!
– У-у-угробила! Помидоры мои – у-у-у-угробила-а-а! – рявкнул Валя-Белорус и вдруг начал в остервенении выхватывать с грядки лук, посаженный Настеной. – Она мне так, а я весь ее лук тогда выкидаю! Вот ей! Вот! Всё горе ее луковое размажу к свиньям!
Он выдирал луковые грядки за перья, как за волосы, и бил ими по земле.
– За косу бы ее да по половицам! За косу – по половицам!
Дед Лёля молча наблюдал за этой экзекуцией, а когда Валя наконец-то успокоился, сказал ему, как неразумному дитятку:
