Полуживую Арти нашел и приютил случайный незнакомец. Когда она немного подлечилась, ей сделали пластическую операцию, до неузнаваемости изменив внешность. В итоге скромная невзрачная женщина превратилась в дерзкую ослепительную красавицу. Арти захотела во что бы то ни стало отомстить, для этого поменяла имя на Джоти и устроилась на работу в модельное агентство, куда часто наведывался ее бывший муж-убийца. Увидев там новую красавицу, мерзавец Санджай влюбился в нее и начал ухаживать за ней — своей бывшей женой. Арти-Джоти ответила на ухаживания негодяя и, поехав с ним на ту же ферму, где он так жестоко с ней расправился, при удобном случае столкнула его в пропасть. Ему от крокодилов спастись не удалось…
Сюжет, конечно, захватывающий, но меня в этом фильме интересовал, в первую очередь, эпизод с операцией. Я прокручивала его на видеомагнитофоне раз сто. Меня поражал тот факт, что из куска мяса, в который превратилось лицо Арти, можно было вылепить, будто из пластилина, другое лицо — симпатичное, прелестное, восхитительное, божественное, эффектное, миловидное, неотразимое… Сколько еще красивых слов я тогда придумала, мечтая о таком же результате! Этот фильм очень вдохновил меня, и на операцию я отправилась, будто Золушка на бал, ожидая волшебства!
Путь в Москву показался мне самым длинным в жизни. Ехали мы на поезде, и дни тянулись, как резиновые. Сейчас я с благодарностью вспоминаю те часы наших разговоров с папой — с глазу на глаз. Отец открывался для меня с новой стороны. Я постепенно узнала, что отец с детства был упрямым и целеустремленным. После свадьбы с мамой он отслужил в армии, а после загорелся идеей поступить в Саратовский университет. Сдал все нужные экзамены на пятерки, параллельно помог ребятам написать математику, но в последний момент провалил экзамен по русскому языку. В результате те, за кого он писал математику, поступили, а он вернулся домой ни с чем. Позже, конечно, он добился своего и поступил на экономический факультет, но уже в Махачкале, на заочное отделение. В студенческие годы папа много работал, а по ночам сидел над книгами, забыв про сон. Конечно, при таком усердии он окончил институт с отличием.
Папа с ностальгией вспоминал разные забавные случаи из моего детства, когда, например, мама ругала меня, а я с визгом убегала и пряталась за его спиной в поисках защиты. Он рассказывал и о том, как рад был моему появлению на свет, как долго ждал меня. Тогда он произнес важнейшие для меня слова, которые я помню до сих пор: «Пока я жив, я сделаю все для того, чтобы ты выросла счастливым человеком. Несмотря на все происшествия, операции и испытания, у тебя все будет хорошо». Я поверила ему, и отец сдержал слово.
Я буквально лопалась от нетерпения, пока мы добирались до нужного места. Но после первого же медосмотра в больнице Сперанского меня ждал сокрушительный удар! Врачи объяснили, что одной операции, конечно же, недостаточно. А ведь я-то была уверена, что из этой поездки вернусь домой красавицей — как в дурацком индийском фильме! Мечты разбились вдребезги. Той осенью я еще не подозревала, сколько операций мне понадобится и насколько надуманной является история из кино.
Выглядела я худенькой и слабенькой. Врачи, заполняя историю болезни, искоса поглядывали на меня — они всерьез опасались за мое здоровье и не были уверены в том, что я выдержу операцию. Они попросили отца подписать документы, подтверждающие, что он берет на себя всю ответственность за исход операции. Тетя Лариса, двоюродная сестра моей мамы, которая жила в Москве и сопровождала нас, рассказывала потом, как у отца дрожали руки, когда он ставил свою подпись.
«Как в кино» не получилось
Первая операция длилась восемь часов — с девяти утра до пяти вечера. Очнулась от наркоза я в реанимации. Первыми ощущениями были жажда и резкая боль в глазах, которые жгло от яркого света операционных ламп, — ведь они до сих пор не закрывались. К тому времени тетя уже уехала, а папа весь день ждал окончания операции около больницы. Врачи забыли ему сообщить, что я пришла в себя, и ему пришлось провести ночь в приемном покое. Не хочу даже думать о том, чего ему это стоило и что он пережил, пока находился в неведении. Только утром он, наконец-то, узнал, что со мной все в порядке, и выдохнул с облегчением.
По словам врачей, операция была тяжелая. Убрать рубец на клеточном уровне очень сложно, поэтому потребовалось так много времени. Доктора хирургически сглаживали шрамы, воссоздавая разрез и перемещая окружающую кожу. Для каждого конкретного шрама приходилось применять разные варианты вмешательства. А в реанимации я находилась потому, что мой неокрепший детский организм тяжело переносил восемь часов общего наркоза…
Когда меня перевели в общую палату, лицо было перебинтовано не полностью — только небольшой участок. В этот момент я впервые осознала в полной мере, что имел в виду врач, предупреждая о большом количестве операций. Чтобы «залатать» все лицо, им пришлось двигаться действительно крошечными шагами. Первым делом я попросила у тети зеркало и внимательно осмотрела себя. Столько сил, времени, ожиданий, восемь часов на операционном столе, долгое пребывание в реанимации, а сделали-то всего ничего — маленький кусочек под глазом и часть ушка! Меня охватило отчаяние. Детские фантазии о том, что будет «как в кино», разрушились. Я была подавлена.
Позже врачи больницы Сперанского все силы направили на восстановление участков вокруг глаз, чтобы я, наконец-то, смогла их закрывать. Для этого требовалось растягивать кожу и потихоньку убирать рубцы. Эти операции, как потом выяснилось, были самыми сложными.
«Зачем ты здесь? У тебя же все хорошо!»
Когда я оказалась в больнице Сперанского, в моем сознании начали происходить перемены. Наверное, именно в тот момент я действительно повзрослела. Теперь я могла четко разделить свою жизнь на три этапа: первый — до ожогов, второй — до операции в Москве, третий — после первой операции в столичной клинике. В семь-восемь лет, находясь на лечении в ожоговом центре Махачкалы, я не осознавала своего положения в полной мере. В двенадцать-тринадцать лет я уже стала задумываться о будущем с «не моим» лицом, но пыталась всячески себя подбодрить, тешила иллюзиями. А в пятнадцать лет знакомство с пациентами ожогового отделения больницы Сперанского помогло мне переосмыслить многое из произошедшего.
У ребят, которые там лежали, ожоги были куда страшнее моих. У них была обожжена большая часть тела, а у меня — лишь лицо и руки.
Помню мальчика П. из Якутии. Его рассказ надолго лишил меня дара речи — до сих пор я с болью вспоминаю о нем. На его родине жвачка тогда была дефицитом, и ее обладателя считали настоящим счастливчиком. Этому П. удалось каким-то чудом достать злосчастную жевательную резинку. После уроков он сидел в парке на лавочке, наслаждаясь искусственным вкусом малины, и тут к нему подошли завистливые одноклассники. Они попросили отдать жвачку, П., разумеется, отказал. Жадину тут же потащили к гаражам, подальше от возможных прохожих. Кто-то сбегал за бензином, хранящимся тут же, в отцовском гараже. Жвачку вынули из кармана П., а его самого облили бензином и подожгли. В результате П. практически целиком обгорел из-за нескольких граммов несъедобного синтетического полимера.
