– Открой.
Яэль повиновалась. Древесина раскололась, как ореховая скорлупа. Что-то вывалилось. Еще одна кукла. Поменьше. И у нее тоже была трещина чуть ниже центра.
Еще одна кукла. И еще одна. Каждая следующая меньшего размера. Каждая с другим лицом. Улыбка полумесяцем, ухмылка пастушка. Глаза одновременно раскосые и широкие. Когда Яэль дошла до конца, было так много частей. Верхние и нижние половинки свалились в кучу на ее голых ногах, как крошечные деревянные чашки.
Пальцы Яэль сжали последнюю матрешку размером с горошину. Девочка не пыталась догадаться, как же старая женщина ее вырезала.
Магия или чудо? Чем это ни было, бабушка была этим полна.
– Мой муж был столяром. До всего, – объяснила старуха. – Обычно он вырезал их для наших детей. Они всегда любили кукол. Такие яркие, счастливые штуки. Полные цвета – так много цветов. Рубиновый, травянисто-зеленый. Голубой, столь глубокий, что, кажется, ты смотришь на небо. Желтый, как сливочное масло. Или солнце.
Яэль знала красный. Красный был цветом мокрых пятен на этаже доктора Гайера. Цвет повязок охранников.
Яэль было трудно представить другие оттенки. На территории обнесенного колючей проволокой лагеря не было травы. Иногда в трещинах кирпичей в спальных блоках прорастали сорняки. Но обычно они покрывались пеплом и увядали в быстрой, серой смерти. И синий – это был цвет, который доктор хотел придать ее глазам. Причина, по которой он втыкал иглу за иглой в ее кожу.
Она полагала, что, когда была младше – до грязной серости лагеря, поезда, гетто – то видела все эти оттенки. Но эти воспоминания были похожи на фотографии: редкие, размытые по краям, черно-белые.
Цвета отобрали. Вымыли.
Бабушка выхватила деревянную кроху размером с горошину из ладони Яэль и начала собирать воедино куклы. Они поглощали друг друга со щелчком. Яэль с широко открытыми глазами наблюдала, как части вновь становились целым.
– Вот, – сказала бабушка сказала после финального щелчка. – Малышка осталась в безопасности.
– Это мне? Можно оставить?
Старая женщина кивнула.
– Почему мне? – Яэль украдкой еще раз взглянула на Мириам, такую спокойную во сне. Она схватила и прижала куклу-в-кукле к своей груди, осторожно дыша на узорчатое дерево. Она знала, что должна поделиться, но ее сердце все еще сжималось от тяжести.
– Доктор прав. Ты особенная, волчица. – Она произнесла это знающим голосом. – Ты изменишь всё.
Яэль сжала куклы еще крепче и удивилась, почему слова старой женщины прозвучали настолько убедительно, так уверенно. Наполненными магией, чудом. Яэль знала, что она другая. Инъекции доктора Гайера уже отделили ее. Покрытая пятнами, шелушащаяся кожа растягивалась на костях Яэль, похожих на зубочистки. Ее по-мальчишески короткие волосы не могли решить, какого же они были цвета (одни топорщились светлыми, другие темными). Даже глаза Яэль были перемешаны как у дворняжки – один, почти светящийся, ярче другого – и так далеки от неизменно карих ее матери.
Другая, да. Но особенная?
– А сейчас брысь на свою кровать, – цыкнула бабушка и махнула рукой над свалившимися и давно ослабевшими соседками по койке. – Завтра не простит.
На следующий день Яэль вспомнит эти слова – последние, зловещие слова – после переклички, когда будет наблюдать, как остальные выходят через трещины в уставших казарменных дверях. Они шли, как всегда: растянувшись вереницей, как скучные бусины на нитке, деревянные башмаки хрустели по грудам щебня и льда.
Завтра не простит.
Яэль не закрывала глаз, наблюдая, как ее старая подруга свалилась в грязь и снег. Обоими глазами (светлым и темным) она наблюдала, как бабушка упала. Это было странное падение, больше похожее на становление на колени: легкое, добровольное.
Больше она не встала. Даже когда охранник кричал и пинал ее ногами. Другие женщины продолжили волочить ногами, никто не осмелился оглянуться назад. Яэль чувствовала, как в груди растет крепкий узел, как будто к ней по-прежнему была прижата матрешка.
Закончив с пинками, охранник посмотрел вверх. Встретил ее странный взгляд. Его глаза были тускло-серыми – как зимний горизонт. Он выглядел так, как будто это он умер. А не груда ткани и кожи, столь неподвижная у его ног.
Охранник поплелся к двери барака, его рука сжимала ремень винтовки.
– Почему ты не с остальными? – пролаял он.
У Яэль слишком пересохло во рту, чтобы рассказать ему, что доктор Гайер запретил ей работать в сортировочной. На случай, если дополнительный стресс повредит какой бы то ни было химической реакции, которую он пытался выманить из ее тела.
Она не могла говорить, в отличие от своих инстинктов. Они кричали внутри нее – как громко лязгающее железо – как всегда, когда приближалась опасность: «X УКАЗЫВАЕТ НА ВЫЖИВШЕГО ПОКАЖИ ЕМУ ПОКАЖИ ЕМУ…»
Яэль показала ему руку.
– 121358.X? – Он читал цифры вслух. – Зверушка Гайера. Должен был догадаться по твоему виду.
Охранник сплюнул.
«НЕ ДВИГАЙСЯ, ОН МОЖЕТ УДАРИТЬ»
Оперевшись спиной на дверь, Яэль напряглась в ожидании того, что будет дальше. Она чувствовала каждую деревянную щепку, впившуюся ей в ребра, позвоночник. Она смотрела, как над косыми крышами бойни извергается дым, заслоняющий солнце.
Но охранник не ударил и не толкнул ее. Он не схватил ее за шиворот и не потащил ее в одно из тех кирпичных зданий, из которых никто не возвращался. Вместо этого его рука соскользнула с ремня винтовки: «Доктор встретится с тобой сейчас. Иди за мной».
Яэль быстрыми шагами последовала за ним. Прочь от того-что-когда-то-было-бабушкой, от голодного черного дыма.
Но кое-что нельзя было оставить позади. Волшебные, чудесные слова ее подруги постоянно звучали у нее в ушах. Свернувшиеся в узел у нее в груди. Горящие в ее венах.
Ты особенная.
Ты изменишь всё.
Когда она вернулась, с дурной смесью доктора Гайера, бушевавшей под кожей, тело бабушки исчезло. Но кукла все еще была там, благополучно расположенная в соломе ее матраса. Когда все остальные уснули, Яэль вытащила ее и прижала к груди. На всю ночь.
И каждой темной ночью в будущем.
Глава 6
Сейчас. 10 марта, 1956. Олимпийский стадион. Германия, третий рейх. 0-ой километр
Стадион был заполнен и ревел. Крики ста тысяч сливались, чтобы заглушить сначала утренний мокрый снег, а теперь полуденный дождь. Яэль стояла в центре всего, ее сердце энергично плясало в темпе волнения толпы. Капли скатывались по ее костюму из переработанной кожи, собирались в нарукавнике. Алая ткань разбухла, как тяжелая от крови повязка. Она начала долгое, медленное скольжение вниз по рукаву Яэль.
