Мириам защищала ее. Как большего размера кукла-матрешка защелкивалась над меньшей. Прятала ее.
– Я… я не знаю, – прошептала Яэль. Она продолжала смотреть на веснушки. Те самые, на которые смотрела всегда, когда ей было грустно или страшно. Когда ее мать прижимала ее ближе к себе. Это было так странно: видеть то, чего уже не было, и в тоже время было.
Веснушки ее матери. На ее руке.
Яэль. Но не она.
– Ты можешь сделать это снова? Выглядеть как кто-то еще?
Может ли она? Яэль закрыла глаза. Первым человеком, которого она увидела за ними, была бабушка, с ее гусиными лапками и улыбкой, «составленной» из клавиш пианино.
Изменить все.
Изменить.
Яэль почувствовала холодную печаль снега. Прибежище дыма в глазах пожилой женщины. Она взяла все это и завернула внутрь себя.
Открыв глаза, Яэль увидел новые морщинки на своей коже – возраст и годы, которые она не прожила. Пальцы, все в мозолях от строгания ножом. Мышцы, жилистые от работы, на которой она не работала. Пышные ниспадающие волосы ее матери исчезли. Теперь они были седыми. И короткими.
Первый вопрос Мириам был не «как?» или «почему?». Вместо этого она нахмурилась и начала нервно накручивать пальцами свои короткие черные кудри.
– Доктор знает?
Яэль покачала головой.
– Можешь измениться обратно к тому, как ты выглядела сегодня утром? – спросила Мириам.
Яэль видела это пастельное арийское лицо – то, которое было ее и не ее – только частями. В полированном отражении лотка для скальпелей, в блеске очков доктора Гайера, в нечетких лужах отхожего места. Она закрыла глаза и выцарапала из памяти все эти фрагменты, склеила их с огнем, который всегда чувствовала, когда ее привязывали к каталке. Не тот, который вызывали иглы, но более глубокий. Тот, который корчился и плевался всякий раз, когда глаза доктора встречались с ее. Тот, который мечтал, чтобы дым сожрал его вместо бабушки, мамы, всех остальных.
– Вот и хорошо, – прошептала Мириам, когда изменение завершилось. – Оставайся такой. Не показывай никому. Особенно доктору.
– Почему? – спросила Яэль. Она подумала об утре, когда ее мать не проснулась с остальными, утре, когда доктор Гайер увидел трансформацию Яэль. Он улыбнулся так широко, что она испугалась, что его лицо может разделиться на части, и предложил ей целую горсть конфет – словно кусочки сахара и сладости могли компенсировать все.
Она не могла представить, что же он будет делать, если увидит это.
– Это… – Мириам умолкла на мгновенье. – Это нечто особенное. Это может вытащить тебя отсюда.
«Носитель делает поразительные успехи. В течение нескольких месяцев я заражал ее рядом манипулятивных соединений. Кажется, уровни меланина и пигментации в ее теле дали соответствующий результат».
Носитель. Ее повысили. Никаких больше «субъектов» или «заключенной». Она была носителем, убежищем для болезни.
Доктор Гайер и два офицера образовали полумесяц вокруг каталки. Вновь прибывшие не представились Яэль, но она узнала их имена, просто прислушиваясь. Один был Йозеф Фогт, начальник лагеря смерти. А другой – рейхсфюрер Генрих Гиммлер, человек из Берлина, от которого пахло начищенной обувью и лосьоном после бритья. Их лица были гладкими, как их рубашки, накрахмаленные ото всех эмоций, пока они изучали девушку на краю стола. Голубые глаза и светлые волосы. Лопатки и тревога.
– Она выглядит очень… арийской, – заговорил первым рейхсфюрер Гиммлер, человек с большим количеством нашивок на мундире. – Подозрительно похожей. Как именно это работает?
Руки доктора Гайера были распростерты, как тогда, когда она увидела его впервые. Его поза ангела. Только на этот раз он не приветствовал ее, а представлял.
– Я вводил носителю инъекции созданного мной состава, призванного подавить уровень меланина. Это, конечно, влияет на ее волосы, глаза и кожу. Химическая побелка изнутри.
– И нет никаких побочных эффектов? – вопросил рейхсфюрер Гиммлер.
– Начало весьма… драматично. Угрожающая жизни лихорадка, отслоение эпидермиса. Это инфекция, в конце концов. Но если носитель достаточно силен, чтобы выжить, вирус укореняется, и, судя по всему, нет никаких рефлекторных нарушений функций тканей.
Брови рейхсфюрера взлетели вверх.
– Никаких? Ни одного?
Не показывай никому. Яэль была рада последовать совету Мириам. Рада, что доктор Гайер покачал головой. Рада, что у нее было что-то, что ни один из этих людей не мог потрогать, украсть, уничтожить.
Начальник лагеря Фогт прочистил горло и поправил очки.
– Можно спросить, доктор Гайер, какова точная цель этого исследования? Вы можете одеть ее, вывести в люди, но в ее жилах все еще течет грязная кровь. Она не чистая.
Глаза Яэль опустились на плитки пола к свеженачищенным сапогам рейхсфюрера Гиммлера. К его визиту полы отбелили – отдраили набело щетками и потом заключенных. И только в цементной стяжке все еще оставались следы тьмы, долго проливаемой крови.
Она гадала, была ли их кровь, «чистая кровь», того же цвета.
– Согласен, начальник лагеря Фогт. – Доктор Гайер кивнул. – Но подумайте о возможных последствиях! Если еврейский сорванец может выглядеть арийцем, то почему бы и всем остальным не смочь? То, что заняло бы годы евгеники и поколения людей, можно осуществить при помощи нескольких инъекций! Те из нас, с безупречной родословной, которые хотят более желательные черты, смогут их получить. Почему, даже сам фюрер…
У двоих слушателей широко раскрылись глаза, и доктор Гайер осознал свою ошибку. Он впихнул слова обратно в трясущееся горло.
Рейхсфюрер Гиммлер спас комнату от стерильного молчания.
– Увлекательное применение, доктор Гайер, и, по правде говоря, я в нем очень заинтересован. Но нам нужно больше доказательств того, что этот носитель не является аномалией. Вам нужно протестировать больше носителей, прежде чем вы можете обдумывать заражение широкой общественности. Возможно в дальнейшем, если ваши эксперименты по-прежнему будут плодотворными, мы сможем представить их Берлину.
– Я думаю, что «Эксперимент 85» выглядит многообещающе, – продолжил он. – Так держать!
Яэль уставилась на пол, а не на мужчин. Не потому, что испугалась их, а потому что боялась, что чернота и огонь внутри нее могут вылиться наружу. Вызвать изменения, которые она не могла позволить им увидеть.
Положение сапог начальника лагеря Фогта изменилось, что означало, что он был готов уйти.
– Ах, господа. Боюсь, вам придется меня извинить. У Бернис день рождения, и я обещал жене, что буду дома к началу вечера.
– Ваша дочь! – Голос рейхсфюрера Гиммлера был сейчас приятнее, когда он не говорил о хорошей работе и смерти. – Сколько ей лет?
