– Сначала она должна научиться быть тем, кем является. – Ее тренер доверху наполнил их чашки. – Иначе она не будет готова к этой миссии.
Райнигер выглядел таким уставшим. Как будто это он пробегал шестнадцать километров на альпийской заре. Он вздохнул и запустил руку в свои редеющие волосы:
– Что ты думаешь, Яэль?
Она думала, что всегда хотела стрелять с правой руки. Даже сейчас ее левая рука была завернута в свитер и прижата к боку, как сломанное птичье крыло. Другая была сильной, и способной, и готовой.
Но это была не вся она.
Влад был прав. Настанет день, когда ей придется стрелять с левой, бороться со своей слабостью. Этот день может настать во время Гонки Оси. Это даже может быть день, когда ей придется лицом к лицу встретить фюрера.
В этот день Яэль хотела стрелять правильно. Она хотела быть готовой.
Яэль закрыла папку.
– Я могу изучать ее жизнь здесь. Ничего не будет потеряно.
– Один месяц. Тридцать дней. Это все, что ты получишь, Влад.
– Это все, что нужно, – сказал он.
День 3
Больше не было никаких сценариев выживания. Никаких больше идентификаций бутылок с ядами по запаху. Никаких больше метаний ножей в давно мертвые пни.
То, что Влад поручили ей делать, было труднее всего. Он заставил ее сесть за стол в фермерском домике, а левую руку вытянуть над пятнами воды и кофейными кольцами. Все рукава исчезли. Он заставил ее смотреть на собственную кожу.
121358 X
…
121358 X
…
121358 X
Влад сидел с ней в течение долгих, молчаливых часов. Он смотрел не только на ее руку, но и на пальцы, глаза. Яэль знала, что он искал дрожь и слезы. Она изо всех сил старалась не показывать их ему. (Какая Валькирия плачет?)
– Когда ты смотришь на них, что ты видишь? – спросил он на третий день.
Это было скорее об ощущении, а не о видении. Ощущение татуировочный иглы, прижатой к ее коже. Ощущение взгляда доктора Гайера на ней, когда финальная X отметила ее как его собственность. Ощущение глубины и темноты бесконечного дыма крематория внутри нее, ожидающего дня, когда он столкнется с другими монстрами. Пожрет их.
Она сказала это Владу.
– Я не спрашивал тебя, что ты чувствуешь. Я спросил, что ты видишь.
Что она видит? Эти цифры – наскоро нацарапанные. Полные кривого несовершенства. Восьмерка была слишком наклонена. Все единицы были разной длины. Тройка кралась за кем-то, ее кончики были похожи на клыки.
– Я вижу чей-то чужой почерк, – сказала она наконец.
Влад продолжал смотреть на нее, ожидая большего.
– Я… я вижу, что они сделали со мной.
Спокойное молчание. Вытягивающее из нее ответы.
– Я вижу, что они сделали с ними со всеми.
Бабушка, опускающаяся на колени в грязный снег. Маленькая голубая ручка на каталке. Лихорадочные глаза ее матери и затихающие стоны. Мириам, держащая все остальные куклы. (Годами Яэль надеялась, что ее подруга как-то выжила, что куклы снова будут вместе. Она даже достаточно долго обманывала себя, начиная планирование спасательной операции, пока в своих поисках не обнаружила невыносимое: Барак № 7 был отравлен газом вскоре после ее побега.)
Все они. Мертвы.
Яэль сжала челюсть так сильно, что подумала, что ее зубы сломаются. Ее сердце с пустой дырой внутри отозвалось, такое голодное. Полное исчезнувших.
Прошлое всегда было там: бежало за ней по следу, звенело в ее выстрелах, опаляло жаром в ее пластичности кожи. Но всегда был еще один километр, который надо было пробежать, еще одна цель, которую надо было поразить, еще одно лицо, которое надо было улучшить. То, во что Яэль могла втиснуть боль и гнев. Зажечь себя.
Но рука Яэль на столе, такая жертвенная, такая голая – это было иначе.
Вместе с тем, она может оставаться на шаг впереди: «ПРОДОЛЖАЙ БЕЖАТЬ НЕ ОГЛЯДЫВАЙСЯ…»
Лицом к лицу, и все, что она могла, это быть в этих цифрах. 121358.X. Помнить и быть отмщенной.
Она так же распадалась на части, как они. Насколько еще она может разорваться?
«СЛИШКОМ МНОГО»
Яэль потянула руку со стола. Она дрожала.
Влад не ругал ее и не сказал вернуть руку обратно. Его голос был странно мягок, так непохож на грубость его лица.
– Это заключительный этап твоей подготовки. Это самое трудное и самое главное.
– Зачем? – Яэль чувствовала себя измотанной, сломанной. Как будто каждый километр, который она пробежала, обрушился на все ее тело сразу. – Какой в этом толк?
Влад положил свою руку на стол. Повернул ее. Шрамом вверх. Он был светлым, продырявленным. Как будто гвоздь прогнали через центр ладони.
– Это я получил в тот же день, когда потерял глаз. Тот день, когда моя жена и дочь были убиты потому, что Гестапо обнаружило, что я их обманывал.
За проведенные на ферме три года Яэль никогда не спрашивала о шрамах Влада, а он никогда не предлагал рассказать. Но она знала, что они имели отношение к золотому кольцу, которое он держал перед полуночным очагом и печальной ядовитости водки в его дыхании. (Все это было, когда он думал, что она спит.)
– Я только что вернулся из поездки в Москву, – ладонь Влада сжалась в кулак – и обнаружил, что меня ждут эсэсовцы. Мои девочки были мертвы. Я тоже должен был умереть.
– Я потерял все в тот день. Свою семью. Свое имя. Свою жизнь. Я был наполовину слеп. У этого глаза кристально-чистое зрение, но я два года даже не мог посмотреть в зеркало. Каждый раз я видел свои шрамы. Я видел их лица: моей Терезы и моей маленькой Кати. Спрашивающих меня, почему я стою тут, а они нет. Почему я не смог их спасти. Я не мог ответить на их вопросы.
Он снова открыл свою ладонь. Дал показаться старой боли.
– Но чем дольше я отказывался смотреть, тем больше понимал, что мне придется смотреть им в лицо. Чем дольше я не слушал, тем больше знал, что мне придется услышать.
– Почему? – снова спросила Яэль.
– Потому что однажды утром я проснулся и понял, что превратился в человека, который не заходит в комнаты с зеркалами. Который не использует полированные ложки и не смотрит через окна в ночное время, когда мог увидеть свое отражение. Притворяясь, что боли не было, я позволил ей укорениться во мне. Я дал ей власть над собой.
– Я решил, что не могу боятся своей жизни. Собственного отражения. Поэтому каждое утро я заставляю себя смотреть в зеркало в течение пяти минут. Встречать лицом к лицу все это.
Яэль посмотрела на свои колени, дрожащую руку:
– Предполагается, что мне станет легче, если я буду просто смотреть?
