Поезд гремел и трясся. Глаза Луки пытались поймать ее взгляд, но Яэль не встречалась с ними. Вместо этого она посмотрела за дверь. На пустынную, в обманчивом лунном свете, природу.
– Я не единственный, кто выдает себя за другого. – Лука по-прежнему шептал, но его слова были такими-такими громкими. Такими близкими. Он был ближе, поняла Яэль, оглянувшись. Достаточно близко, чтобы ударить или выкинуть ее за дверь, на пути.
Вместо этого он ее поцеловал. Движение, наполненное теми же флюидами львиной грации, которые вырубили охранника, Алексея.
Ее готовили к выживанию от многого: голод и пулевые ранения. Зимние ночи и палящее солнце. Двойные узлы и допросы на острие ножа. Но это? Губы юноши на ее. Двигающиеся и соединяющиеся. Мягкие и сильные, бархат и железо. Противоположные элементы, что тянули и рвали Яэль изнутри. Расцвели чувства, горячие и теплые. Глубокие и темные.
Яэль оттолкнула их. Назад и прочь. Каждая часть ее тела проснулась, по коже побежали мурашки.
Лука выдохнул, больше вздох, чем дыхание. Он прозвучал, как нота трагической симфонии. Он был все еще близко, наклонился так, что его подвеска болталась между ними. Яэль видела историю, вдавленную в металл: 3/крадш 1. 411. («Крадшутцен» – старое военное формирование его отца.)
– Ты изменилась, – сказал Лука. Это было жутко. Как он был умен, хитер и как был близко. Словно у нее было вовсе не другое лицо.
Теперь отклонился Лука. Подвеска ударилась о его грудь, когда он вскочил на ноги:
– Возможно, ты спасла мне жизнь, но я никогда не просил тебя об этом. Ты по-прежнему должна мне услугу.
Прежде чем Яэль смогла ответить, Лука исчез за рядом ящиков. Поцеловал и убежал.
Она долго сидела неподвижно, наблюдая, как все вокруг движется, и мелькает, и шумит. Горы на длинном горизонте, отходящие назад. Сухая, потрескавшаяся земля, выскакивающая под колеса, как ярды ткани. Юноши на коробках. До сих пор спящие.
За исключением одного. Глаза Феликса были открыты. Смотрели на нее так, что можно было предположить, что он видел. Его руки были напряжены и оголены в его белой футболке. Сжатые, как его кулаки, как он поднялся со своей куртки-подушки.
– Хочешь, чтобы я дал ему по морде? – Он соскользнул со своей коробки. Его сияющие светлые волосы смешно лежали со сна. Было бы смешно, если бы не его злобное выражение лица.
Губы. Ощущение губ Луки все еще цеплялось к ее губам. Вкус песка и дикости, воющий внутри нее, как буря.
Яэль покачала головой. Поднесла руку к губам и вытерла их.
Как будто кожаный рукав мог избавить от этого.
– Я бы не пожелал большего, – пробормотал брат Адель.
Она не могла не вспомнить вечер у камина в Праге. Ярость на лице Феликса, кровь и угрозы, покрывавшие Луку. Такая неравномерная эмоция… Что ты сделала против того, что он пытался с тобой сделать.
Чей гнев был праведным? Ничей? Каждого?
– Я могу справиться с Победоносным Лёве, – сказала она.
– Будь осторожна, Ада, – Феликс начал щелкать большим пальцем по другим костяшкам. – Лука не тот, с кем можно шутить.
Он таким и не был. Или был?
Она думала, что знала его.
Лука Лёве. Родился 10 февраля 1939 года. Напыщенный, гордый придурок высшего класса.
Но люди были больше, чем документы с кривым шрифтом и отпечатанной свастикой. Никакое количество пунктов маркированного списка и фактов биографии не могло распознать душу за глазами. Многие версии Луки, которые она видела.
Был Победоносный Лёве, который присягнул фюреру, выкрикивая: «Кровь и честь!» и «Хайль Гитлер!» И был Лука, сидевший в песках, полировавший подвеску своего отца, издевающийся над политикой Гитлера. Лука, который остался позади, получил выстрел в ухо за раненного юношу.
Лука, который поцеловал ее.
Его большесть начала показываться. Как руины, раскапываемые археологами. Мазок за мазком. Кусочек за кусочком. И медленно, она начинала видеть поверх дурацкого послужного списка. Да, Лука Лёве был национал-социалистом. Но таким был и Эрвин Райнигер (ради псевдонима и столь многих жизней). И не носил ли Аарон-Клаус все атрибуты элитарного арийца, когда Яэль встретилась с ним? Не носила ли она все это сейчас?
Да, Лука Лёве был национал-социалистом, но он был другим внутри.
Там, где это имело значение.
– Если он еще раз причинит тебе беспокойство, совсем любое… – Треск, хруст, щелк, продолжали твердить костяшки пальцев Феликса. Закрученный, ломающийся отсчет…
– Прекрати это. – Яэль подражала сердитому взгляду Адель, хлопнув Феликса по кулаку также, как однажды ударила Аарона-Клауса по руке, тянущейся к ее порции хвороста.
– Почему?
– Артрит. Фаланги размером с виноградину. Мое общее душевное равновесие, – добавила она.
– Плохие причины. Все. – Брат Адель засмеялся (и снова Яэль вспомнила об Аароне-Клаусе: шутки через карточный стол, поддразнивания, лохмы волос, возможность почувствовать себя нормальным ребенком, даже если только на минуту). Улыбка вспыхнула на лице Феликса. Он распрямил кулаки и похлопал по деревянному поддону. – Ты должна немного отдохнуть. Это не перина, но она не слишком плоха.
Дерево было еще теплым, когда она разместилась на нем. Феликс прислонился к ящику. Так близко, что Яэль слышала тик, тик, тик его починенных карманных часов, увидела красную, как паприка, пыль веснушек на его щеках. Он пристально смотрел и смотрел за дверь вагона, на полную Луну.
Яэль гадала, закрыв глаза, о чем он думал. Может, о Мартине? А еще она гадала, в каком вагоне исчез Лука. Это ухо потребуется вскоре лечить…
Тик, яаа-элль, тик, яаа-элль, тик…
Когда она снова открыла глаза, было чистое голубое утро. Влажный воздух и городские окраины вкрались через открытую дверь вагона. Дети и собаки и куры. Шаткие лачуги с бельем, развешанным между ними, как сигнальные флаги, их жестяные крыши уже отражали жар солнца. Ухабистые дороги из красной земли, смешанные с гулом мотоциклов.
Феликс прислонился к открытой двери, глядя на трущобы.
Яэль села на ящике, почувствовав глубокие отпечатки деревянных досок на щеке. Она так крепко не спала – дни, недели, месяцы, годы? – Яэль не могла вспомнить, сколько.
Брат Адель посмотрел на нее:
– Ада, подойди и посмотри на это.
Снаружи была целая толпа людей – землистая кожа, еще более темные волосы – танцующих так, что напомнило Яэль морские волны. Люди подпрыгивали под музыку и выбрасывали в воздух над головами кулаки с порошком, где он расцветал.
Цвета. Яркие, яркие и везде. Пышные фиолетовые, закатный пурпур, зеленый, как кожура лайма, пыльца желтого, лава оранжевого, синий, светлый, как глаза Вольфов. Небо было переполнено ими.
