– А почему Шут ходит с рюкзаком? – спросила я у Рома, привстав на его голубом ковре и несколько раз погладив ладонями ворс, как траву. Было уже поздно. Мы выпили все пиво, буррито тоже были все съедены.
Он пожал плечами:
– Ну, он же бродяга. Турист.
– И что в этом шутовского?
– Он ходит по краю пропасти, например.
А я этого не заметила. Я снова вгляделась в карту – и точно! Правая нога Шута зависла над пропастью, но глаза Шута были закрыты. Он просто шел по краешку ущелья – трам-там-там!
Ром приблизился и дохнул на меня перечным ароматом буррито.
– Но ничего нет плохого в том, чтобы позволить себе упасть. Хочешь попробовать?
Он поцеловал меня открытым ртом и медленно повалил на ковер. Металлический шарик пирсинга в его языке прошелся по моему языку и деснам. Было приятно. Я почувствовала, как он хочет меня.
– Погоди! – Я соображала, что же он имел в виду. – Я не Шут.
– Но ты же не останешься? Нет?
Я поднялась, разглаживая перекрученные джинсы.
– Не на всю ночь, если ты об этом.
– Не навсегда – вот я о чем! – Он произнес это с вызовом, чего я никак не ожидала. – Ты же все равно вернешься в свой У-чёрта-на-куличках-вилль. Рано или поздно.
– Нет-нет, – возразила я. И когда поднимала с пола свою куртку и засовывала мятые обертки от буррито в промасленный пакет, машинально добавила: – Моя мама даже не знает, где я. Я сбежала после смерти отца, даже не предупредив ее.
– Она виновата, – вынес он свой вердикт.
– Мама? – я резко обернулась.
– Да нет, бродяга. Эта девчонка с рюкзаком.
– Да пошел ты! Ты меня совсем не знаешь.
Он пожал плечами:
– Тогда в путь-дорогу, Шут!
В тот вечер, когда мы вернулись с Фестиваля высоких кораблей в Дулуте, я долго лежала в своем «лофте» и слушала, как вокруг зажженной лампы вьются комары, мотыльки и мухи. Они вползали в хижину через прорехи в сетках, через крошечные щели в двери и в оконных рамах. Мама сидела за столом и ждала, когда же я соизволю сойти вниз и поговорить с ней. Я слышала, как она ерзала на стуле, как поскрипывали сосновые половицы под ее тяжестью. Я прямо-таки ощущала ее желание, чтобы я спустилась по стремянке со своего лежбища: чтобы сила гравитации подхватила меня за лодыжки и сволокла вниз, и усадила рядом с ней, и заставила рассказать о поездке в Дулут. Она так хотела, чтобы у меня возникло желание рассказать ей наконец о Патре и о ее семье, чтобы она могла высмеять их и их жалкие буржуазные ценности, но в то же время гордиться мной – тем, что я так хорошо с ними поладила и узнала, как оно все происходит в мире, вместо того чтобы сражаться с этим миром, как она делала всю жизнь. Я прямо чувствовала, как она жаждет такого разговора. Но если бы я удовлетворила ее любопытство, если бы я поведала ей о луковом супе в «Денниз», о нашем гостиничном номере в бордово-белых тонах, она бы выставила Гарднеров заурядной и убогой, ничем не примечательной семейкой.
– Не смотри на меня так! – сказала бы она. – И что это у тебя на голове? – Она бы сразу заметила обруч, начала бы потешаться над ним и несколько раз назвала бы меня «тинейджером».
А я и была тинейджером. Кем же еще я могла быть?
И вела я себя соответственно. В моем «лофте» было окошко – стеклянный квадратик, который я иногда летом распахивала и подпирала раму сосновым сучком. Пролежав без сна довольно долго, я открыла это окошко и протиснулась сквозь него наружу – я была тогда гибкой, как гимнастка, – и спрыгнула на чуть качающуюся ветку сосны, росшей позади хижины. Потом я ловко перебралась с одной ветки на другую и спрыгнула на крышу мастерской, что была в паре-тройке футов ниже. Отец мог услышать шум, но он подумал бы, что это ветка упала или опоссум пробежал. Он никогда не воспринимал звуки леса так же серьезно, как я: это же обычное дело, когда девяностофунтовая масса бродит по ночному лесу. Ерунда какая! Вот и я – такая же ерунда. Я старалась не смотреть через озеро на коттедж Гарднеров, чьи огни могли бы помешать моему ночному зрению. А так я дала возможность глазам привыкнуть к ночной тьме. Постепенно все предметы вокруг видоизменились во мраке. Из темных силуэтов веток проступили реальные ветки, и хотя все небо заволокло тучами, я без труда слезла с крыши, двигаясь на ощупь. Сначала я просто хотела отойти от хижины подальше, двигаясь к озеру привычным путем. Но добравшись до озера, я заметила потрепанное отцовское каноэ – оно будто ждало меня.
В тысячный раз я получила удовольствие от плавного перехода через спокойное озеро. Мне даже грести особенно не пришлось: каноэ буквально само скользило к противоположному берегу.
– Хочешь знать, что бы сказал Юнг? – спросил Ром. Я стояла в дверях его квартиры с пакетом из-под буррито. – Архетипический Шут – это Питер Пэн. – Последние слова он произнес с британским выговором. И наморщил нос.
– Бла-бла-бла… – отрезала я.
– Но это правда. Маленькая гёрлскаутиха в золотых туфельках, со своим домашним зверьком и обедом в пластиковой коробке.
Я застегнула молнию до конца и сжала в руке пакет с мусором. Я подумала, что он издевается надо мной, и в то же время мне было его жаль.
– Ты же обещал рассказать о моем прошлом, а не о дурацком будущем.
– В данном случае это одно и то же.
13
Что в коттедже на том берегу ни одно окно не было освещено, что меня удивило, а ночное небо еще озаряли всполохи позднего заката, а значит, самая темная пора ночи еще не наступила, – все это привлекло мое внимание не сразу. Я глубоко опускала весло в усыпанную палой листвой воду. Был еще июнь, но осень, казалось, уже незаметно подкралась и ободрала несколько осин. Я так и не переоделась после поездки в Дулут. Я не сняла в «лофте» ни теннисные туфли, ни выходные джинсы, в которых мне было тесно, когда я орудовала веслом. И Патрин обруч для волос впивался в голову, отчего стянутая им кожа нестерпимо болела, словно жаловалась.
«Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!» – словно повторяла моя голова с каждым моим гребком.
Я не собиралась плыть в какое-то конкретное место, я просто хотела оказаться подальше от дома. И я отдалась на волю ветра и озера, позволила ветру и озеру унести меня куда угодно. После нескольких минут гребли я положила деревянный черенок весла на колени, и каноэ заскользило по водной глади. В висках стучала кровь. Боль сместилась от головы к челюстям и задней части черепа, вызывая тошноту, заставив меня вспомнить, что на обратном пути из Дулута мы так и не остановились поужинать. А на завтрак, совмещенный с обедом, я ограничилась несколькими кургузыми клубничинами. Когда я подумала об этом, когда поняла, что, по сути, целый день ничего не ела, мне стало и впрямь совсем плохо. И внезапно нахлынуло ощущение дурноты. Хотя могу сказать, что это ощущение преследовало меня несколько последних часов, словно дожидаясь, когда я окажусь на открытой местности, посреди озера, прежде чем меня атаковать. У меня кружилась голова, тело стало как ватное. Каноэ доплыло до дальнего берега, и стоило мне повернуть голову, как все начинало качаться перед глазами. И озеро Стилл-Лейк перестало казаться спокойным
[28].
