Слава богу, что оставалось еще место на обороте открытки, но теперь я, кажется, все исписал.
Еще раз пока,
18
После отъезда Гарднеров лето пролетело быстро. Или не то что быстро, а как-то фрагментарно. Жара стояла несусветная – впервые за многие годы. В июле по ночам было иногда так жарко, что перед сном я смачивала футболку в озерной воде, потом выжимала ее в лесу, надевала, с нее капала вода, а я тихо входила в хижину, шла на ощупь в темноте и поднималась по стремянке к себе. А утром под лучами восходящего солнца от озера поднимался пар, а вечерами было так влажно и душно, что все из рук валилось, ничего не хотелось делать. Помню, самое душное время суток я пережидала под рваными тенями сосен, отмахиваясь от мух сосновой веткой, или искала клещей у псов – у всех четверых, – пока они, вывалив языки, лежали вокруг меня на земле. Запуская пальцы в густую шерсть Эйба, я ощущала каждое его ребро, конвульсивно двигавшееся в такт его дыханию. Я чувствовала, как раздвигаются и снова сдвигаются его ребра, освобождая место в легких для новой порции кислорода. Я чувствовала, как он терпеливо отклоняется вбок под непривычной тяжестью моей руки.
Помню, однажды душным вечером мы с отцом поехали на его квадроцикле в полицейский участок в Уайтвуд: я сидела на заднем сиденье, подпрыгивая на каждом ухабе, а в полиции мне щедро налили полный стакан кока-колы, которая так пенилась, что перелилась через край пенопластовой чашки и расплескалась по столу. Это было через несколько дней после того, как к нам по сумаховой тропе приехал полицейский, и они с отцом о чем-то говорили, стоя у капота его черно-белого седана. В участке мне дали рулон бумажных полотенец вытереть пролитую кока-колу. Мне предложили принести еще кока-колы, но я отрицательно помотала головой и высосала сладкую коричневую пену прямо со столешницы. Потом включили вентилятор, который погнал теплый воздух мне в лицо, и когда струи воздуха высушили мне щеки, нос и веки, я, помню, подумала, не сюда ли прошлым летом приходила Лили, не здесь ли она сидела, не здесь ли пила кока-колу и давала показания против мистера Грирсона.
Но этого я так и не узнала.
В то лето я провела у них в маленьком кабинете несколько часов, сидя на зеленом пластиковом стуле, и отвечала на разные вопросы, которые мне задавали люди в форме и в штатском. Я уже не помню, кто и когда и о чем меня спрашивал. Помню только, что я выпила несколько литров теплой кока-колы. Я отгрызала краешки от пенопластовых кофейных чашек и украдкой раскидывала откушенные белые кусочки по столу, которые лежали там, точно слипшиеся снежинки, и в конце концов я отважилась попросить себе складной стул с мягким сиденьем, который они держали позади письменного стола в центре кабинета. К концу июля меня полностью подготовила к процессу дама с мрачным лицом – она была вроде помощником окружного прокурора, – которая посоветовала мне сидеть на свидетельской скамье, скрестив ноги у лодыжек и сложив руки на коленях, и время от времени говорить «мэм» судье и «сэр» адвокату.
– Главное, не бойся их! – предупредила она меня. – Не грызи ногти, как сейчас, не опускай глаза, не позволяй им ловить тебя на слове. Представляй, что ты паришь или плывешь или что-то в этом роде. Как рыба. Ты же любишь ловить рыбу? Но не как дохлая рыба! Ты плыви! Как плаваешь в воде. Представь себе этот образ – плывущей в воде рыбы. И запомни: судят не тебя!
Да я и не боялась. И мне не надо было представлять себя плывущим против течения судаком, случайно попавшим на крючок. Я с нетерпением ждала этого суда.
* * *
Наступил август. В воздухе повисла дымка, все вокруг наполнилось пепельным ароматом. Лесные пожары особенно бушевали на озерах севернее нас, и воздух на вкус был горелым, хотя самая близкая к нам полоса огня была милях в пятидесяти.
– Висели на волосок от беды, – говорили люди, но к тому времени, к концу лета, вся листва на осинах и березах уже сморщилась и пожелтела от зноя. Розовые герани на оконных ящиках в здании окружного суда в Уайтвуде завяли и скрючились, а трава вдоль центральной аллеи высохла и торчала коричневыми полосками. Трава вся покоричневела, кроме квадрата изумрудного газончика, лежащего перед мраморными ступенями, словно крошечный дорогой ковер. Целыми неделями солнце жарило нещадно, но лето шло к финалу, и на горизонте замаячил сентябрь, и уже полетели первые стаи гусей, и все только и говорили о том, какой же великолепный был сезон, и как нам всем повезло, и как же здорово жить на севере, в лесу, в этом благословенном краю.
– Какой же чудный сегодня день! – услышала я, когда мы с мамой друг за дружкой поднимались по мраморным ступенькам здания суда.
– Просто десять баллов! – отозвался другой голос, хотя градусник показывал все девяносто
[36].
Войдя в зал судебных заседаний, я то и дело слышала обрывки таких же разговоров о погоде. Я заметила, как помощник окружного прокурора обмакнула кончик пальца в стакан с водой и провела им по губам во время беседы с каким-то мужчиной, который деловито закатывал рукав рубашки, складка за складкой. Я видел, как они оценивающе оглядели меня, в моем платьишке из секонд-хенда, одновременно притворившись, будто даже нас не заметили. Когда я свирепо взглянула на них, оба скроили дурацкие улыбки, взглянули на часы и скрестили ноги. Рядом со мной сидела мама, изнывала от жары и вяло обмахивалась ладонью. А папа решил не ходить. Он сослался на возникшее у него опасение, что переменившийся ветер приблизит к нам лесной пожар, и я, хоть и надеялась на его поддержку, прекрасно понимала, что лучше его ни о чем не просить и не высказывать сомнений по поводу его решения. Кто-то распахнул окно в конце зала, и по рядам побежал ветерок, но этого ветерка было явно недостаточно, чтобы сбить духоту. Один раз мама положила мне влажную ладонь на руку.
– О боже! О боже! – шепнула она, и я проследила ее взгляд.
В зал гуськом вошли Лео и Патра. Когда они проходили мимо меня, я заметила, как отросли у Патры волосы. Они больше не закручивались в завитки вокруг ушей, а лежали обработанными укладочным гелем прядями у нее на плечах. На ней был светло-голубой кардиган, и у нее уже, хотя ей еще только предстояло давать показания, под мышками темнели полумесяцы от пота.
Я думала, что она взглянет на меня и подаст какой-то сигнал. Помашет издалека, или поприветствует, или просто кивнет. А если бы ей это не удалось, думаю, я бы ее поняла. Будь я на ее месте, я бы посмотрела в мою сторону и сообщила бы каким-то жестом: мол, я тебя вижу. Но всякий раз, когда я смотрела на нее, она отводила глаза в сторону. Она что-то шептала Лео на ухо или изучала браслет на своем запястье. Она отпила из бутылки на столе. Одно колено нервно подрагивало под ее черной шелковой юбкой, но лицо было абсолютно спокойно – таким безмятежным я его никогда не видела.
Давая показания, Патра в основном смотрела вниз и сидела ровно, сложив руки на коленях. Когда ее адвокат начала задавать ей вопросы о ее детстве, она отвечала короткими четкими фразами. Спина прямая. Когда к ней обращался окружной прокурор, она давала такие же четкие – и очень спокойные – ответы, как будто она, вместе с другими сидящими в зале, до начала заседания обсуждала погоду, но, в отличие от других, с нотками чуть более заметного сожаления, а может быть, даже слегка снисходительно. И как я выяснила из бесед с помощницей окружного прокурора до начала процесса, прокурор хотел, чтоб она вызвала у присяжных антипатию из-за своего беспечного легкомыслия, инфантилизма и мужа-профессора. Он намекнул, что именно эти факторы объясняли вопиющее сочетание снобизма и бездушия в характере Патры.
