Мейкпис, терзаемая нерешительностью, прикусила губу. Все ее инстинкты подсказывали, что с Овадией в самом деле что-то неладно. Мать сбежала из Гризхейза и сделала все возможное, чтобы Фелмотты не смогли ее найти. И нужно подумать о медведе, которого они могут вырвать из нее и уничтожить, если Овадия прознает о его существовании.
Но все это лишь неопределенные ужасы. Страх снова быть закованной и избитой, оказаться на улице, стать голодающей бродяжкой, сведенной с ума призраками, был таким ощутимым, что она могла прикоснуться к нему. Одолевала также мучительная мысль о том, что, возможно, безумный, почти разорванный в клочья призрак матери бродит где-то там, за защитными стенами Гризхейзха, и ищет Мейкпис. Сама эта мысль подогревалась надеждой и страхом, и сознание всячески от нее уклонялось.
– Прости, – тихо сказала Мейкпис. – Я не могу бежать с тобой. Мне нужен дом. Даже такой, как этот.
– Я не виню тебя за недоверие, – довольно мягко ответил Джеймс. – Но даю голову на отсечение, что этого дома следует бояться гораздо больше, чем любого другого места. Надеюсь, ты передумаешь. И передумаешь достаточно быстро, чтобы уйти со мной.
Мейкпис не привыкла к доброте и опасалась ее принять. С самой смерти матери в ее мире зияла огромная болезненная дыра, и она отчаянно нуждалась в том, кто сумел бы ее заполнить. На какую-то секунду Мейкпис почти решилась рассказать Джеймсу о медведе. Но тут же прикусила язык, и момент миновал. Тайна была слишком велика для того, кого она почти не знала. Джеймс мог предать ее. Мог не понять. Мог испугаться или решить, что она все-таки безумна. Дружба с ним, новорожденная и такая хрупкая, была просто необходима Мейкпис!
Глава 8
Неделя проходила за неделей, и Мейкпис сумела завоевать невольное одобрение помощницы повара. Оказалось, что она не только прекрасно работает, но и быстро учится. И поскольку, как уже было сказано, находилась на низшей ступени кухонной иерархии, то по утрам всегда вставала первая, успевала наносить воды, собрать золу, накормить цыплят и притащить растопку. Труд был тяжелым, а жар и дым по-прежнему тревожили медведя, но Мейкпис постигла секреты вращавшего вертел колеса, гудевшей, как улей, печи, брызгавших водой кастрюль и подъемника для котла в дымоходе. Она больше не паниковала, когда слышала приказ бежать к ящику с солью, принести сахарную голову или наведаться в мясную кладовку.
Миссис Гоутли иногда видела, как Мейкпис бросает объедки собакам, которые спали на кухне, или позволяет им слизывать с рук подливу.
– Ненормальная дурочка, – пробормотала она, качая головой. – Они сожрут тебя с костями, если им позволишь.
Но подлива уже начала наводить медленные, вкусные чары на собак. Теперь ни одна не рычала на нее по ночам. Мало того, иногда девочка спала в обнимку с ними. Их дыхание и тепло успокаивали ее бессонное сознание. Уродливый маленький песик, вращавший вертел, нежился у нее на руках.
Как и надеялась Мейкпис, дружелюбие собак несколько умерило настороженность медведя. В его голове все животные, будь то люди или звери, делились на «безопасных» и «возможно опасных». Знакомым, безопасным животным позволялось подобраться ближе. Незнакомых, подозрительных созданий нужно отваживать кашлем и угрозами.
«Какой же ты напуганный детеныш», – думала Мейкпис.
Куда больше неприятностей доставляли ей уроки письма. Раз в неделю, поздно вечером, после целого дня работы, Молодой Кроу, ставший тюремщиком на все время жизни Мейкпис в Птичьей комнате, обучал ее и Джеймса. Судя по самодовольной ухмылке, он считал, что его «лечение» помогло исцелить ее так называемое безумие.
Теперь Мейкпис знала, что Фелмоттам служит целая семья Кроу. Другие слуги в своей прямой, практичной манере дали им прозвища, чтобы как-то различать. Отец Молодого Кроу, управитель Гризхейза, был Старым Кроу. Как уже говорил Джеймс, седой мужчина, который привез ее сюда, был Белым Кроу.
Мейкпис пока что научилась писать только букву «М» как свою «метку». Она видела, как люди читают, как их взгляд плавает по строчкам, словно листок, уносимый течением. Но когда смотрела на буквы, то они смотрели на нее, похожие на следы насекомых – кружки и широко расставленные ножки. Ее непривычная рука не могла придать им форму, отчего Мейкпис чувствовала себя глупой. К тому же обычно к концу дня она слишком уставала, чтобы думать связно.
Молодой Кроу был снисходителен и философски относился к неудачам Мейкпис.
– Знаешь, как выглядит новорожденный медведь, который только вышел из чрева матери? – спрашивал он. – Всего лишь бесформенная масса. Матери приходится облизывать его несколько часов, чтобы придать детенышу форму, пока не определятся морда, уши, маленькие лапки – все, что понадобится ему на оставшуюся жизнь.
Мейкпис невольно улыбнулась. Интересно, мать ее медведя тоже придавала ему форму в счастливые времена, пока он не столкнулся с жестокостью? Ей понравилась мысль о том, как малыш обретает глаза и удивленно мигает при виде большого материнского языка.
Молодой Кроу заметил улыбку и выудил откуда-то бестиарии, сборники сказок и историй о животных, чтобы Мейкпис могла прочитать и скопировать слова. Дело пошло быстрее. Мейкпис очень нравилось писать о животных.
«Жаба и паук – смертельные враги и станут драться друг с другом до полного уничтожения, – усвоила она. – Пеликан кормит птенцов кровью своего сердца. Передние лапы барсука длиннее задних, так что по склону он бежит быстрее».
Постепенно Мейкпис лучше изучила повадки медведя. Он не всегда бодрствовал в ее сознании. Большую часть времени спал и словно вообще отсутствовал. Чаще всего он просыпался и метался, не находя себе места, в серые часы раннего утра и сумерек, но предсказать его поведение было невозможно. Иногда он появлялся неожиданно, и его эмоции хмельным потоком вливались в эмоции Мейкпис. Жил он вроде бы в настоящем. Но носил с собой воспоминания, как застарелые шрамы. Время от времени он натыкался на одно из них и, ошеломленный, летел в бездну боли.
Он был любопытным и терпеливым, но его страх мгновенно вспыхивал, превращаясь в ярость. Мейкпис жила, опасаясь этой вспышки. Пока что они оба были в безопасности, но существовала постоянная угроза, что Фелмотты сочтут Мейкпис безумной или, хуже того, поймут, что в ней обитает призрак.
Она привыкала к жизни в Гризхейзе и все же никак не могла успокоиться окончательно. Даже маленькие знаки предпочтения: уроки, лишняя ложка похлебки за обедом – лишали ее равновесия. Напоминали о гусях и лебедях, которых она помогала откармливать для стола, и заставляли гадать, уж не припасен ли и для нее спрятанный до времени нож.
В начале осени в доме поднялась суматоха: в Гризхейз вернулись двое долго отсутствовавших членов семейства Фелмоттов. Первый – сэр Мармадьюк, обладавший большими связями троюродный брат лорда Фелмотта, владелец огромного поместья на валлийских болотах, второй – Саймонд, старший сын и наследник лорда Томаса.
Покойная мать Саймонда исполнила свой долг и, прежде чем умереть от лихорадки, родила восьмерых детей, услужив мужу. Четверо из них выжили. Две взрослые дочери были удачно выданы замуж. Их девятилетнюю сестру препоручили заботам кузена, который обещал выдать ее за сына баронета. Саймонд был единственным выжившим сыном.
