Она отодвинула задвижку и открыла ставни. За окном, в угольно-черном небе, поблескивали редкие тусклые звезды. Сырой ветер просачивался в комнату, щекоча кожу, которая сразу покрылась мурашками. Грудь стиснула уверенность, что вместе с ветром в комнату вошло что-то еще. Тьма приобрела новую текстуру, и больше Мейкпис не была одинока.
Жуткий страх внезапно овладел ею, мешаясь с чувством, что она совершила нечто непоправимое. Кожу покалывало, и девочка снова ощутила знакомую щекотку паучьих ножек в мозгу. Нерешительное касание мертвых. Она отпрянула от окна и попыталась укрепить мысленную защиту. Но стоило подумать о матери, и все заклинания становились такими же бесполезными, как детские считалки.
Мейкпис крепко зажмурилась, держа в памяти лицо матери в ту первую ночь в часовне. Странное, неумолимое создание с непроницаемым, застывшим лицом. Шею овеяло ледяным сквозняком – дыхание чего-то бездыханного. Снова что-то пощекотало лицо и ухо – должно быть, выбившаяся прядь волос. Девочка замерла, часто, неглубоко дыша.
Ответил голос. Почти голос. Расплавленная мешанина звуков – слюнявого бормотания идиота, ломаных, расплывающихся, подобно яичному белку, согласных. Он звучал у самого уха. Вернее сказать, зудел. Глаза у Мейкпис распахнулись. Вот! Вот оно! Перед глазами возникло колеблющееся, серое, как крылья моли, искаженное лицо. Вместо глаз дыры. Рот широко раскрыт, челюсть отвисла, кажется, до пола, словно мертвец кричит.
Мейкпис отшатнулась и, не помня себя, стала отступать, пока не прижалась спиной к стене. Смотрела, смотрела неотрывно, желая ошибиться, даже когда мертвец жадно потянулся к ее глазам сотканными из дыма пальцами. Она успела в последний момент зажмуриться и ощутила холодное прикосновение к векам. Это кошмар. Всему виной ее кошмары, но сейчас надежды проснуться нет.
Она заткнула уши, но слишком медленно и успела разобрать пугающие звуки: «Впусти меня… Впусти меня… Мейкпис, впусти меня…» Голос пробирался в разум, через все линии обороны. Нашел щели, проделанные печалью, любовью и воспоминаниями, и стал раздирать их жестокими, нетерпеливыми пальцами. Отрывал кусочки от сердца и рассудка, просачиваясь все глубже. Он знал, как миновать любую защиту. Знал дорогу к мягкой, беззащитной сердцевине.
Но Мейкпис с ужасом сопротивлялась. Неистово, всеми силами разума набросилась на туманную мягкость существа, калеча и разрывая ее, чувствуя его вопли. Растерзанные бесплотные клочья беспомощно извивались, подобно разрезанным червям, и пытались проникнуть ей в душу. Существо боролось, цеплялось и царапалось. Не в силах произнести ни слова, оно только скулило и жалобно выло.
Мейкпис не собиралась снова открывать глаза. Но все же открыла. На кратчайшее мгновение. В самом конце. И потому увидела, что стало с лицом, и это сделала с ним она. В нем был страх, а пасть кривилась в жалком подобии ненависти. Искаженные, исчезающие черты – трудно было назвать это лицом. И все же это была мать.
Мейкпис в беспамятстве кричала, кричала, кричала. Очнулась она на полу, мигая от бьющего в глаза света тонкой свечи, которую держала тетка. Семейство сгрудилось вокруг, снедаемое вопросами. Ставня была откинута и с легким стуком покачивалась на ветру.
Тетка сказала, что Мейкпис, должно быть, упала с кровати, когда ей приснился кошмар. Мейкпис хотелось, чтобы она оказалась права! Конечно, это не особенно ободряло, ведь призраки, воюющие с ней в кошмарах, порой бывали вполне реальными. Но, пожалуйста, Боже, только не этот призрак. Этот не мог напасть на нее, и Мейкпис не могла разорвать его в клочья. Сама мысль об этом была невыносимой.
То был только сон – Мейкпис в отчаянии цеплялась за эту мысль.
Всего неделю спустя пошли слухи о нашествии призраков на болотах. Говорили, что они населяют самый заброшенный уголок: слишком тинистый, чтобы пасти там скот, исчерченный топкими, опасными тропинками.
Какое-то невидимое существо напугало бродячего торговца, когда ломилось сквозь камыши, оставляя за собой неровную дорожку. Местные грачи покинули гнезда, а водоплавающие птицы перебрались в другие болота. Вслед за тем на постоялый двор «Ангел», ютившийся между городом и зарослями тростника, стали захаживать не только матросы.
– Дух мщения, – назвала его тетка. – Говорят, он является на закате.
Неизвестное создание крушило все подряд, сломало дверь и до полусмерти избило какого-то силача.
Мейкпис была единственной, кто слушал эти истории с болезненным уколом надежды и одновременно страхом. Могила матери находилась на краю болот, не так уж далеко от «Ангела». И хотя девочку охватывал ужас при мысли, что где-то буйствует обезумевший дух матери, но, выходит, Мейкпис не разорвала его в клочья. Отрадно сознавать, что она не убила мать во второй раз.
– Я должна найти ее, – твердила себе Мейкпис, хотя при мысли об этом ей становилось плохо. – Я должна поговорить с ней. Спасти.
Среди прихожан церкви, в которую ходила Мейкпис, не было завсегдатая «Ангела», если не считать старого Уильяма в периоды его грехопадений. Когда тот приходил домой в подпитии, священник обличал его в проповедях и просил всех помочь вернуть беднягу на путь истинный и молиться за грешника.
Мейкпис с чувством неловкости побрела по изрезанной колеями дороге на постоялый двор, гадая, не обвинят ли ее в пьянстве в ближайшее же воскресенье. Каменные строения «Ангела» выстроились изломанной линией, словно обнимая маленький двор. Грузная женщина с массивным подбородком, в грязном полотняном чепце, подметала крыльцо, но, услышав шаги Мейкпис, подняла голову.
– Привет, куколка! Пришла отвести домой отца? Кто он?
– Нет… я хочу узнать о привидении.
Женщина, как будто не удивившись, коротко, деловито кивнула.
– Если хочешь посмотреть, купи кружку чего-нибудь.
Мейкпис последовала за ней в темное помещение и, терзаясь угрызениями совести, выложила монету из теткиных денег за кружку пива послабее. Только после этого ее вывели через заднюю дверь.
За постоялым двором тянулся покрытый опилками участок голой земли. Мейкпис предположила, что именно здесь развлекались гости постоялого двора, особенно когда народа собиралось достаточно, чтобы как следует повеселиться и поглазеть на обритых боксеров, дравшихся на кулаках, петушиные бои и травлю барсуков, а также предаться менее кровавым занятиям: метанию колец в цель, кеглям или игре в шары. Повсюду на земле виднелись темные пятна от эля или крови. Чуть подальше стояла низкая ограда с перелазом, а за ней тянулись мили болот: колеблемый ветром, мягко поблескивавший в свете позднего дня тростниковый лес.
– Пойдем! Взгляни на это!
Женщина, казалось, испытывала профессиональную гордость, демонстрируя Мейкпис причиненные разрушения. Засов задней двери был сломан, одна панель раздроблена в щепки. Окно разбито, рама погнута, несколько стекол поменьше побелели от густой сети трещин. Полотняная вывеска разорвана в клочья, на которых все еще можно разглядеть намалеванные трубу, барабаны и темный силуэт какого-то зверя. У двух стульев поломаны спинки. Стол опрокинут.
