Никакого «почему» не было и никогда не будет. Я умру с сознанием того, что никакая хрень не заставляла деда принуждать мои ладошки делать с его членом то, что он заставлял делать. Но мне потребовались годы, чтобы это понять и открыть для себя истину: некоторые вопросы прискорбны и неправильны и не имеют ответов, поэтому вопрос торчит, как копье, воткнутое в землю.
И я жаловалась на судьбу в поисках ответа на вопрос, что за хрень побуждала моего деда делать это со мной. Что за хрень? Что за хрень? Что за хрень?
Но я никак не могла от этого отделаться. Эта конкретная хрень не желала расставаться со мной. И вопрос «что за хрень» ее возрождал. Замкнутый круг – член деда в моих руках, воспоминание о нем, живое и осязаемое – стал частью меня. Воспоминание настигало меня во время секса и без него. Оно ослепляло меня мгновенными вспышками и являлось во снах. Оно пришло ко мне однажды, когда я нашла упавшего с дерева птенчика.
Я не раз слышала, что нельзя подбирать птенчиков: стоит к птенчику прикоснуться, его мама больше не вернется и не заберет его. Не важно, правда это или нет, тот птенчик все равно был не жилец. Его шейка была сломана, а головка предательски свисала набок. Я взяла его бережно в ладони, сюсюкая, стараясь успокоить. Однако стоило мне подать голос, и он каждый раз жалостно бился, пытаясь вырваться, перепуганный моим голосом.
Видеть страдания птенчика тяжело в любое время; но особенно невыносимо это было в тот момент моей жизни, потому что только что умерла мама. Во мне все было мертво, хотя я жива. И в ладонях у меня лежал птенчик, который тоже был мертв, хотя и жив. Я понимала, что есть только один гуманный выход из положения. Тем не менее мне потребовалось не меньше часа, чтобы набраться храбрости сделать это: я положила птенчика в бумажный пакет и задушила его руками.
Ничто из того, что в моей жизни умерло, не уходило из жизни легко, и этот птенчик не исключение. Он сопротивлялся. Я чувствовала его сквозь бумажный пакет, пульсирующего в моей ладони и восстающего, одновременно вялого и яростного, покрытого прозрачной блестящей кожицей – точь-в-точь такого, каким был член моего деда.
Вот оно! Опять. Прямо здесь, в бумажном пакете. Призрак члена этого старикашки всегда оставался в моих ладонях. Но на сей раз я понимала, что делаю. Я должна сжать его изо всех сил – и еще сильнее. Он должен был умереть. Сжать сильнее – это убийство. И акт милосердия.
Вот что это была за хрень. Моя хрень.
Это и твоя хрень, ЧЗХ. Твой вопрос не применим «ко всему подряд и в любой день». А если применим, то ты зря прожигаешь жизнь. Если применим, то ты – ленивый трус… А ведь ты не ленивый трус.
Задавай достойные вопросы, сладкая моя горошинка. Ведь эта хрень и есть твоя жизнь. Ответь ей.
Давай! Давай! Давай!
Дорогая Лапочка!
Я занимаюсь музыкой (играю на бас-гитаре) с одиннадцати лет. Выступаю с одной и той же группой уже шесть лет. Теперь мне двадцать шесть, и я до сих пор живу все в том же городе, по-прежнему даю одни и те же концерты. Я люблю свою команду. Она – часть моей личности. Мы выпустили альбом, которым я горжусь (продюсировали сами, но местным ребятам нравится). И тем не менее задумываюсь: что будет, если я уйду? Мне хочется повидать другие города нашей страны. Поездить. Посмотреть мир, пока у меня не появилась семья, о которой придется заботиться. Но, с другой стороны, моя команда – это моя нынешняя семья, и я чувствую, что мне нельзя ее бросить. Мы никогда не добьемся большого успеха, и в этом нет ничего страшного. Если решу уйти, не будет ли это эгоизмом?
Спасибо, Лапочка!
Размышляющий о Сольной Карьере
Дорогой РСК!
Давай! Давай! Давай! Тебе нужно повторить еще разок, милый? ДАВАЙ!
Действительно. Серьезно. Как можно скорее. В одном я абсолютно уверена: не стоит вступать в пору воспитания детей, имея за спиной гитарный футляр, полный горьких сожалений о том, что ты мечтал сделать в молодости, но так и не сделал. Я знакома со многими людьми, которые так и не осуществили свои мечты. В итоге все они превратились в мелочных, запутавшихся людишек, неполноценную версию тех, кем когда-то намеревались стать.
Уходить трудно. Это страшно и одиноко. У твоих товарищей по группе возникнет истерика. А ты половину времени будешь гадать, какого черта тебя занесло в Цинциннати, или в Остин, или в Северную Дакоту, или в Монголию, или куда там еще приведет твоя музыка. Будут бессмысленные и беспокойные дни, зажигательные ночи и жизнь без тормозов.
Но это будет душераздирающе прекрасно, Соло. Ты познаешь жизнь.
По черному изгибу
Дорогая Лапочка!
Мне тридцать восемь лет, я помолвлен и собираюсь жениться. Моей невесте тридцать пять. Но мне нужен совет не по поводу любви. Речь пойдет о матери моей невесты, которая умерла от рака за несколько лет до нашего знакомства, когда моей нареченной было двадцать три года.
Они были очень близки. Смерть матери стала ужасным ударом для моей невесты и до сих пор глубоко травмирует ее. Нет, не то чтобы она не могла встать по утрам с постели или боролась с депрессией. Она ведет прекрасную жизнь. Одна из подруг называет ее «радостью на колесах», и это точное определение, но я знаю, что это не вся правда. Смерть матери постоянно маячит где-то на заднем плане и то и дело всплывает в памяти. Когда она плачет или говорит о том, как тоскует по маме, я ее поддерживаю, но обычно чувствую себя лишним. Я не знаю, что сказать, помимо банального «как мне жаль» и «могу себе представить, что ты чувствуешь» (хотя на самом деле не могу, поскольку моя мама жива). У нее никогда не складывались отношения с отцом, который исчез с горизонта давным-давно, да и с сестрой они не слишком близки, так что я не могу рассчитывать, что о ней позаботится кто-то из семьи. Иногда я пытаюсь развеселить ее или заставить забыть о «грустном», но это обычно дает обратный эффект и лишь усугубляет ее состояние.
Я не знаю, как с этим справляться, Лапочка. Чувствую бессилие перед лицом ее скорби. Ты ведь тоже потеряла свою мать. Может, что-нибудь посоветуешь? Я хочу утешить ее.
Дорогой Недоумевающий!
Через несколько месяцев после смерти моей матери я нашла стеклянную банку с камешками, припрятанную в задней части ее шкафа в спальне. Я перевозила мамины вещи из хижины, которую привыкла считать своим домом, но она уже перестала им быть. Этот процесс опустошил меня – жестокая безжалостная очевидность утраты, с которой прежде не сталкивалась в жизни, но когда взяла в руки эту банку с камешками, я ощутила воодушевление, трудно поддающееся описанию: эта холодная увесистость вызвала сиюминутное ощущение реального присутствия матери.
