Я хочу воспринимать успех операции и добрые вести как знак того, что Он существует; но мне не хотелось бы делать поспешных выводов: ведь это могло быть простым совпадением. Есть Он или нет, помогают ли молитвы на самом деле или нет, я все равно буду неустанно молиться о ее скорейшем выздоровлении и надеяться, что все твои читатели присоединятся к нам в молитвах об Эмме и обо всех детях здесь, в Эгелстоне, и во всем мире, которые в начале своей жизни проходят через такие печальные события.
Можешь свободно указывать наши имена и место жительства. Меня это совершенно не беспокоит. Надеюсь, ты все же ответишь на мое письмо. Я бы с удовольствием прочла, что ты думаешь о существовании Бога. Не могу решить, следует ли мне совершить «прыжок веры» и уверовать в Бога за то, что Он явил милость и с Эммой все в порядке.
Спасибо тебе за то, что думаешь о нас,
Дорогая Эбби!
Я знаю, что каждый, читающий эти слова, разделяет мое облегчение, узнав, что Эмма хорошо перенесла операцию. Мне жаль, что вам пришлось пройти через такой страшный опыт. Надеюсь, что худшее уже позади. Вы сможете, по твоему выражению, «пережить это» и продолжить свой путь в будущее, в котором не будет понятий «опухоль», «операция» и «рак».
Меня мучили сомнения, надо ли публиковать твое письмо. Не потому, что оно не стоит ответа – твоя ситуация настолько серьезна, насколько это вообще возможно, и твои сомнения насчет своей веры в Бога глубоки, и многие их разделяют. Но я не могла не задуматься: а кто я, черт возьми, такая, чтобы осмелиться разбирать подобный вопрос? Я нередко размышляю об этом, работая над колонкой, но когда дело дошло до твоего письма, мои размышления стали еще серьезнее. Я не священник. Ничего не знаю о Боге и даже не верю в Бога. Еще меньше верю в пользу разговоров о Боге на публичном форуме, где меня, весьма вероятно, размажут по стенке за мои убеждения.
Однако я пишу ответ, потому что не смогла выбросить твое письмо из головы.
Около двух лет назад я повела детей на рождественский праздник в большую унитарную церковь нашего города. Там разыгрывали мистерию, повествующую о рождении Иисуса. Я взяла детей с собой, чтобы просветить их насчет истории этого праздника, не связанной с Санта-Клаусом. Не для того, чтобы внушить им религиозные идеи, а ради исторического экскурса.
Кто такой Иисус? – спросили они меня, когда мы ехали на представление, после того как я объяснила им, чтó сейчас увидим. В то время им было четыре года и шесть лет соответственно. Они что-то слышали об Иисусе и прежде, но теперь им хотелось знать все. Я была не так уж хорошо подкована в этом вопросе (моя мать выросла католичкой, но отвергла организованную религию во взрослой жизни, так что у меня в детстве не было религиозного образования). Моих знаний было достаточно, чтобы рассказать про основные моменты – начиная от рождения в яслях, проповедей в отрочестве, призывов к состраданию, прощению и любви и заканчивая распятием и тем, что было дальше, – вплоть до зарождения религии, основанной на вере в то, что Иисус, претерпев страдания за наши грехи, восстал из мертвых и вознесся на небеса.
После того как я завершила свое повествование, было такое ощущение, что мои дети выпили по два тройных «американо». «Расскажи мне об Иисусе!» – это требование отныне повторялось по десять раз на дню. Их интересовало не его рождение в хлеву, не его философские рассуждения о том, как надо жить, даже не его предполагаемое вознесение на небеса. Они хотели знать только о его смерти. В мучительных подробностях. Снова и снова. Пока каждая жестокая подробность не запала в их плоть и кости. Месяцами я была вынуждена снова и снова рассказывать, как именно Иисуса бичевали, унижали, венчали короной из терний, прибивали гвоздями его ладони и ступни к деревянному кресту, чтобы он умер мучительной смертью. Иногда я делала это, мечась, как загнанная, по рядам снобистского магазина органической продукции, где мы закупаемся, и окружающие оборачивались и пялились на меня.
Распятие Иисуса приводило детей в ужас и завораживало одновременно. Это была самая чудовищная история, которую они слышали в своей жизни. Они понимали ее не в религиозном контексте. Они воспринимали лишь ее жестокую истину. Они не размышляли о божественности Иисуса – только о его человечности. Его восстание из мертвых не вызывало у них особого интереса. Он не был для них мессией. Он был просто человеком. Тем, который был заживо прибит гвоздями к кресту и долго это терпел.
«Он сильно обиделся, когда они так плохо с ним поступили?» – то и дело спрашивал мой сын. «А где была его мамочка?» – хотела знать дочь.
Уже рассказав им о смерти Иисуса, я засомневалась: а стоило ли это делать? Мы с мистером Лапочкой к тому времени ухитрялись как-то ограждать их от жестокости мира, так почему же, ради любви Господней (кхе-кхе…), я все это им рассказала? Однако я также понимала, что им нужно было знать: их завороженность муками Иисуса была тому доказательством. Я задела больной нерв. Я раскрыла истину, которую они были готовы узнать. Не о христианстве, но о состоянии человека – о том, что страдание является составной частью жизни.
Я знаю это. Ты это знаешь. Почему-то мы забываем об этом, когда с нами случается что-то по-настоящему ужасное, но это так. Мы недоумеваем: «Почему я?», или «Как такое может быть?», или «Какому ужасному Богу захотелось бы так поступать?», или «Сам факт того, что это случилось со мной, доказывает, что Бога нет». Мы ведем себя так, будто не знаем, что каждую секунду ежедневно с самыми разными людьми случаются ужасные вещи, и единственное, что изменилось в нашем мире, или в существовании / несуществовании Бога, или в цвете неба, – это то, что ужасные вещи произошли с нами.
Неудивительно, что у тебя возникают такие сомнения в этот кризисный период, сладкая моя горошинка. Вполне естественно, что ты чувствуешь себя надломанной, испуганной и забытой Богом, который, как тебе хочется верить, явит свою милость и защитит самых дорогих тебе людей. Когда я узнала, что моя мама умрет от рака в возрасте сорока пяти лет, то чувствовала то же самое. Даже не веря в Бога, все равно чувствовала, что Он кое-что мне задолжал. У меня хватало наглости думать: «Да как Он смеет?!» Я не могла сдержаться. Я – эгоистичное животное. Я хотела того, чего хотела, и рассчитывала, что это будет мне дано Богом, в которого я ни капельки не верила. Поскольку мироздание всегда обращалось со мной более или менее милосердно, я по умолчанию сделала вывод, что так будет всегда.
Но так не было.
Милосердие не было ниспослано моей подруге, 18-летнюю дочь которой погубил пьяный водитель. Оно обошло стороной и другую мою подругу, которая узнала, что в не столь отдаленном будущем ее малыш умрет от генетического расстройства. Не было оно проявлено к моей бывшей ученице, чей отец убил ее мать, а потом покончил жизнь самоубийством. Его не познали все те люди, которые оказались не в том месте не в то время; подхватили не тот вирус, попали в район проведения военной операции; стали жертвами голода, или генетической мутации, или природной катастрофы, или маньяка.
