Теперь я вижу: быстро мир уходит.
Воин Карна в “Махабхарате”
Приткнутся у обочины любой,
Все улицы со временем обыщут.
Филип Ларкин,
Пролог
В медицинском институте я узнал многое, однако тому, что все мы смертны, нас не учили. И хотя еще в первом семестре мне выдали иссохший жесткий труп и велели препарировать, это был лишь способ изучить анатомию. О старении, умирании, смерти в наших учебниках почти ничего не говорилось. Как проходят эти процессы, как люди воспринимают приближение конца, как это влияет на их близких – все это, похоже, к делу не относилось. С нашей точки зрения и с точки зрения наших преподавателей, целью медицинского образования было научить нас спасать жизни, а не провожать умирающих в последний путь.
Помню тот единственный случай, когда мы вообще заговорили о смерти и умирании: это было на семинаре, когда мы обсуждали классический рассказ Льва Толстого “Смерть Ивана Ильича”. Еженедельный семинар назывался “Доктор и пациент” – с его помощью администрация института пыталась вылепить из нас более гуманных и всесторонне развитых врачей. На этих занятиях мы обсуждали то этикет физического осмотра, то влияние расовой принадлежности и социально-экономических условий на здоровье человека. И вот однажды мы задумались о страданиях Ивана Ильича, заболевшего какой-то неназванной неизлечимой болезнью, из-за которой его состояние ухудшалось с каждым днем.
До сих пор жизнь Ивана Ильича, сорокапятилетнего чиновника средней руки из Санкт-Петербургской судебной палаты, вращалась вокруг мелочных забот, связанных с его положением в обществе. Но как-то раз он упал на лестнице, и у него начались боли в боку. Боль не только не проходила, но лишь усиливалась, и через некоторое время Иван Ильич уже не мог работать. И вот некогда “умный, живой, приятный и приличный человек” постепенно впадает в уныние и становится совершенно беспомощным. Друзья и сослуживцы теперь сторонятся его. Жена заставляет мужа показываться докторам – все более и более дорогим. Все они ставят разные диагнозы, прописанное лечение не помогает. Для Ивана Ильича все это настоящая пытка, такое положение злит и раздражает его. Толстой пишет:
Главное мучение Ивана Ильича была ложь, та, всеми почему-то признанная ложь, что он только болен, а не умирает, и что ему надо только быть спокойным и лечиться, и тогда что-то выйдет очень хорошее.
Иногда у Ивана Ильича вспыхивает надежда, что все, может быть, обойдется, но слабость и изнурение снова одолевают его, и он начинает понимать, что с ним происходит на самом деле. Он живет в постоянных мучениях и страхе смерти. Однако смерть – это тема, которую не готовы обсуждать ни его врачи, ни друзья и родные. Именно это терзает Ивана Ильича сильнее всего:
…Никто не жалел его так, как ему хотелось, чтобы его жалели. Ивану Ильичу в иные минуты, после долгих страданий, больше всего хотелось, как ему ни совестно бы было признаться в этом, – хотелось того, чтоб его, как дитя больное, пожалел бы кто-нибудь. Ему хотелось, чтоб его приласкали, поцеловали, поплакали бы над ним, как ласкают и утешают детей. Он знал, что он важный член, что у него седеющая борода и что потому это невозможно; но ему все-таки хотелось этого.
Мы, студенты-медики, были уверены, что близкие Ивана Ильича не сумели утешить его и принять то, что с ним происходит, исключительно по слабости характера или из-за особенностей местной культуры. Россия конца XIX века, в которой происходит действие рассказа Толстого, казалась нам местом крайне мрачным, где царили чуть ли не первобытные нравы. Мы считали, что современная медицина наверняка исцелила бы Ивана Ильича от его неведомой болезни, и к тому же полагали, что быть добрым и честным по отношению к пациенту – прямая обязанность современного врача. И не сомневались, что мы сами в подобной ситуации отнеслись бы к больному с состраданием.
Сомневались мы лишь в одном: в собственных познаниях. Мы, конечно, знали, как надо проявлять сочувствие, но совсем не были уверены, что сумели бы правильно поставить диагноз и назначить лечение. Мы платили за обучение в медицинской школе, чтобы узнать о внутренних процессах организма и сложных механизмах патологических расстройств. Мы стремились овладеть обширной сокровищницей открытий и методов, накопленных человечеством для того, чтобы исправлять эти расстройства. Нам и в голову не приходило, что при этом нужно думать еще о чем-то. И мы забыли об Иване Ильиче.
Но не прошло и нескольких лет, как для меня настало время специализации и хирургической практики, и теперь я сам видел больных, вынужденных столкнуться с реалиями изнурительной болезни и осознанием собственной смертности, – и очень быстро понял, что абсолютно не подготовлен для того, чтобы им помочь.
Писать я начал, еще когда был младшим ординатором-хирургом, и в одном из первых своих очерков рассказал о человеке, которому дал имя Джозеф Лазарофф
[2]. Это был чиновник мэрии, его жена умерла за несколько лет до этого от рака легких. Теперь ему было за шестьдесят, и у него самого был инкурабельный рак простаты, давший отдаленные метастазы. Джозеф потерял больше двадцати килограммов веса. Его брюшная полость, мошонка, ноги раздулись от отеков. Однажды утром он проснулся и обнаружил, что у него парализована правая нога и что он не может контролировать кишечник. Его отправили в больницу, а принимал его я – интерн нейрохирургической бригады. Мы обнаружили, что метастазы распространились на грудной отдел позвоночника и пережали спинной мозг. Вылечить рак было невозможно, и мы надеялись лишь на то, что удастся как-то облегчить состояние больного. Однако экстренное облучение не помогло уменьшить опухоль, и тогда нейрохирург предложил Лазароффу два варианта: либо паллиативная помощь, либо операция по удалению растущей опухолевой массы из позвоночника. Джозеф предпочел операцию. Мне поручили взять у больного письменное подтверждение, что он осознает всю рискованность операции – и тем не менее согласен на хирургическое вмешательство.
Я стоял за дверью палаты, сжимая в потной ладони историю болезни Джозефа, и ломал голову: как рассказать пациенту о том, что происходит на самом деле. Мы надеялись, что операция сможет остановить процесс дальнейшего повреждения спинного мозга. Она не исцелит Джозефа, не вылечит паралич, не позволит вести прежний образ жизни. Что бы мы ни делали, жить ему оставалось в лучшем случае несколько месяцев, при этом операция была опасна сама по себе. Предстояло вскрыть грудную клетку, удалить ребро и коллабировать (сжать) легкое, чтобы добраться до позвоночника. Большая кровопотеря была неизбежна. Восстановительный период наверняка был бы тяжелым. Поскольку больной и так уже ослаблен, увеличивался риск опасных осложнений. Операция одновременно ухудшит качество его жизни и укоротит ее. Нейрохирург рассказал Лазароффу обо всех этих рисках, но больной заявил, что все равно предпочитает операцию. Мне оставалось лишь войти в палату и оформить документы.
