Поговорите с работниками таких учреждений – и вы много услышите о мелких ежедневных конфликтах. Старушка зовет сиделку, чтобы та помогла ей в туалете, “каждые пять минут”. Тогда ей назначают расписание и водят в туалет раз в два часа, во время обходов. Но старушка не желает слушаться расписания и мочит постель через десять минут после очередного визита в туалет. Тогда ей надевают памперс. Другой подопечный не желает пользоваться ходунками и гуляет везде сам, без присмотра. Третья контрабандой протаскивает сигареты и алкоголь.
А еда? Это просто битва титанов какая-то. Дама, страдающая болезнью Паркинсона в тяжелой форме, норовит нарушить свою диету – только протертая пища – и ворует еду у соседей, рискуя подавиться. Старик с болезнью Альцгеймера делает в палате запасы, нарушая правила внутреннего распорядка. Диабетика поймали, когда он тайком ел сдобное печенье и пудинг, отчего уровень сахара в крови у него прямо взлетел. Кому придет в голову, что можно устроить настоящий бунт, просто съев печеньице?
В местах более строгих битва за власть разгорается все жарче и кончается тем, что тебя связывают, пристегивают к особому креслу или глушат успокоительными лекарствами. В местах более дружелюбных медсестра мило шутит, грозит пальчиком и отбирает твои запасы шоколадных конфет. И почти нигде никто не пытается сесть рядом с тобой и разобраться, что это значит для тебя – жить при таких обстоятельствах, и тем более никто не помогает обрести дом, в котором возможна та жизнь, которая тебе нужна.
Вот какую цену вынуждено платить общество, которое пытается решить проблемы финала человеческой жизни, стараясь о нем не думать. В результате мы получаем учреждения, которые решают самые разные общественные задачи: разгружают больничные койки, развязывают руки родственникам, борются с бедностью среди пожилых людей, – но не решают задачи, которая важнее всего для их собственных обитателей: как сделать так, чтобы жизнь обрела смысл, даже если ты слаб и немощен и уже не можешь постоять за себя.
Как-то раз, когда Джим навещал Алису, она прошептала кое-что ему на ухо. Это было зимой 1994 года, через несколько недель после того, как она сломала шейку бедра и оказалась на отделении сестринского ухода, и через два года после переезда в “Лонгвуд-Хаус”. Джим выкатил ее на кресле из палаты, чтобы немного прогуляться. Они нашли уютный уголок в лобби и остановились там посидеть. И Джим, и Алиса были люди тихие и неразговорчивые, и их вполне устраивало, что можно просто молча посидеть и посмотреть на проходящих мимо людей. Именно тогда она и наклонилась к сыну через подлокотник кресла. И прошептала всего два слова:
– Я готова.
Джим посмотрел на нее. А она – на него. И он все понял.
Алиса была готова к смерти.
– Хорошо, мама, – ответил Джим.
Ему было очень грустно. Он не знал, как быть. Но вскоре они с Алисой составили заявление об отказе от реанимации и приложили к ее личному делу в доме престарелых. Если она перестанет дышать, если у нее остановится сердце, ее не будут пытаться спасти от смерти. Не станут делать массаж сердца, не попытаются запустить его дефибриллятором, не будут пропихивать в горло дыхательную трубку. Алису просто отпустят.
Шли месяцы. Алиса терпела и ждала. Однажды апрельским вечером у нее заболел живот. Она сказала об этом медсестре, но между делом и развивать эту тему не стала. Потом ее вырвало кровью. Алиса никого не побеспокоила. Не нажала тревожную кнопку, ничего не сказала соседке по палате. Просто тихо лежала в постели. Наутро, когда сиделки пришли будить обитателей ее этажа, они обнаружили, что Алисы больше нет.
Глава 4
Помощь
Казалось бы, массы должны были восстать. Казалось бы, мы должны были сжечь дома престарелых дотла. Но мы не стали бунтовать, поскольку, по-видимому, не могли даже представить себе, что на те месяцы и годы, когда мы станем так слабы и беспомощны, что больше не сможем жить самостоятельно, можно придумать что-то лучшее. У нас на это не хватило воображения.
В целом главной альтернативой дому престарелых оставалась семья. Шансы избежать дома престарелых прямо зависят от того, сколько у тебя детей
[67], а согласно исследованиям – правда, таких исследований было очень мало – объем помощи, на который ты можешь рассчитывать в старости, резко возрастает, если у тебя есть хотя бы одна дочь. Однако увеличение продолжительности жизни совпало с тем фактом, что экономика семьи теперь зависит от доходов обоих супругов, а это привело к новым тяготам и мучениям для всех заинтересованных сторон.
Лу Сандерсу было 88 лет, когда им с его дочерью Шелли пришла пора принимать трудные решения по поводу будущего Лу. До этого он прекрасно справлялся сам. Он никогда ничего особенного не ждал от жизни – ему достаточно было скромных удовольствий и общества друзей и родных. Он родился в семье русскоговорящих евреев, иммигрантов из Украины, и вырос в Дорчестере, рабочем районе Бостона. Во время Второй мировой он был летчиком, служил на юге Тихого океана, а когда вернулся, женился и осел в Лоуренсе, промышленном городке неподалеку от Бостона. У них с женой Рут были сын и дочь, и Лу вместе со свояком открыли хозяйственный магазин. Лу смог купить семье дом с тремя спальнями в хорошем квартале и дать детям высшее образование. Их семейная жизнь не обошлась без неурядиц и горя. Их сын пристрастился к алкоголю и наркотикам, у него были финансовые неприятности, а потом оказалось, что он страдает маниакально-депрессивным психозом. Он покончил с собой, когда ему было едва за сорок. А хозяйственный магазин, процветавший долгие годы, прогорел в результате распространения торговых сетей. В 50 лет Лу неожиданно пришлось все начинать с нуля. Но, несмотря на возраст, недостаток опыта и отсутствие высшего образования, Лу получил новый шанс: стал специалистом по наладке электронного оборудования в компании “Рейтион” и проработал там до выхода на пенсию. Ушел с работы только в шестьдесят семь, поскольку за два дополнительных года на работе “Рейтион” пообещала ему прибавку к пенсии на 3 %.
Между тем у Рут начались нелады со здоровьем. Она всю жизнь курила, и у нее нашли рак легких; она вылечилась, но курить не бросила (Лу решительно не мог ее понять). Через три года после того, как Лу вышел на пенсию, у Рут случился инсульт, от которого она так полностью и не оправилась. Она все сильнее зависела от мужа: без Лу она не могла перемещаться по городу, ходить в магазины, вести хозяйство – практически ничего. Потом у нее под мышкой появился какой-то узел, и биопсия показала, что это метастаз. В октябре 1994 года Рут умерла в возрасте 73 лет. Лу стал вдовцом в семьдесят шесть.
Шелли за него тревожилась. Она не понимала, как он будет жить без Рут. Однако заботы о Рут, когда она угасала, научили Лу душевной стойкости, и хотя он глубоко скорбел, но постепенно обнаружил, что одиночество его вовсе не тяготит. Десять лет он жил полной, счастливой жизнью. Вставал спозаранку, готовил себе завтрак, читал газету. Гулял, покупал продукты в супермаркете, возвращался домой, готовил ланч. Потом наведывался в городскую библиотеку. Там было красиво, тихо и светло, и он часа два проводил за чтением любимых газет и журналов, а иногда с головой погружался в какой-нибудь детектив. Брал книги домой и читал их по вечерам, а под настроение смотрел кино или слушал музыку. Раз-два в неделю ходил поиграть в криббедж с соседями. “У моего отца очень интересные друзья, – говорила Шелли. – Он с кем угодно найдет общий язык”.
