“Прямо карикатура: лежу на спине, нога в гипсе задрана вверх, – рассказывает Лора. – Первые недели три я была на волосок от смерти, все время теряла сознание, зато потом у меня появилось вдоволь времени, чтобы хорошенько обо всем подумать. Мне стало лучше, и я поняла, как легко могла погибнуть, и стала совсем иначе относиться к тому, что для меня главное. Главное для меня – другие люди. Мне был 21 год. До аварии я только и думала, что мне теперь делать да как быть, удастся ли мне достичь успеха в жизни, найду ли я свою вторую половинку… Куча вопросов – наверное, типичных для каждого, кому 21 год. И вдруг словно кто-то дернул стоп-кран. Когда я огляделась и попыталась понять, что для меня по-настоящему важно, оказалось, что теперь я ценю совсем другое”.
Лора далеко не сразу поняла, что ее новая точка зрения очень напоминает отношение к жизни у стариков. Но ее соседками по палате оказались четыре пожилые дамы – ноги у них были тоже задраны вверх после перелома шейки бедра, – и Лора вдруг обнаружила, что прекрасно их понимает. “И вот лежу я, а кругом одни старушки, – продолжает она. – Мы с ними познакомились, и я видела, что с ними происходит”. Лора обратила внимание, что к пожилым людям в больнице относятся совсем иначе, чем к молодым: “Со мной врачи и всякие специалисты возились с утра до вечера – а потом, уже на пороге палаты, делали этак ручкой моей пожилой соседке Сэди и говорили что-то вроде: «Ну, милочка, вы уж держитесь!» Было ясно, что они имеют в виду: у этой девушки впереди вся жизнь, надо дать ей возможность нормально ее прожить. А у старухи – нет. Именно тогда я решила, что буду изучать старость и старение”, – вспоминает Лора. Но тогда она еще не знала, как все повернется: “В тот период моей жизни ничто не предвещало, что моя извилистая биография приведет меня на место профессора в Стэнфорде!”
Тем временем отец Лоры, прекрасно понимавший, как скучно дочери в больнице, воспользовался случаем и записал ее в местный колледж. Он ходил вместо нее на лекции, записывал их на магнитофон и приносил кассеты Лоре. В результате первый курс она закончила в больнице, в женской палате ортопедического отделения.
А кстати, что за предмет она изучала первым? Введение в психологию. Лежа на больничной койке, Лора поняла, что лично проживает явления, которые изучает по книгам и аудиозаписям. С самого начала она сама видела, где авторы правы, а где заблуждаются.
Через 15 лет, когда Лора была уже состоявшимся ученым, собственный опыт подтолкнул ее к гипотезе: то, как нам нравится проводить время, вероятно, зависит от того, сколько времени нам, по собственным ощущениям, осталось. Пока ты молод и здоров, ты думаешь, что будешь жить вечно. Перспектива утратить какие-то способности тебя не гнетет. Все твердят тебе: “Весь мир у твоих ног”, “Для тебя нет ничего невозможного” и так далее. И ты готов подождать награды – например, потратить много лет на обучение и накопление ресурсов для лучшего будущего. Ищешь потоки знаний и сведений, расширяешь дружеские и деловые связи, вместо того чтобы больше общаться с мамой. Если до горизонта десятки лет, с точки зрения человека это все равно что вечность, и тогда тебе, конечно, сильнее всего хочется того, что находится на верхушке пирамиды Маслоу: творчества, достижений и прочих атрибутов самореализации. Но когда горизонт приближается, когда будущее твое ограниченно и неопределенно, внимание смещается на здесь и сейчас, на мелкие повседневные радости и на общение с самыми близкими людьми.
Своей гипотезе Лора Карстенсен дала туманное название – “теория социоэмоциональной избирательности”. Но суть ее можно сформулировать очень просто: видение имеет значение. Для проверки гипотезы Лора провела серию экспериментов
[73]. В ходе одного из них она с коллегами изучала группу взрослых мужчин от 23 до 66 лет. Одни испытуемые были здоровы, у других был СПИД в терминальной стадии. Участникам исследования раздали по набору карточек с краткими описаниями людей, которых они могли знать, причем людей в разной степени эмоционально близких – от членов семьи испытуемого до автора книги, которую он в настоящий момент читал. Затем участников попросили разложить карты в соответствии с тем, насколько им хотелось бы провести полчаса с тем или иным человеком. В группе здоровых картина была такая: чем моложе был испытуемый, тем меньше он ценил возможность провести время с людьми эмоционально близкими и тем больше хотел бы пообщаться с теми, от кого мог бы узнать что-то новое или с кем мог бы подружиться. Однако среди смертельно больных возрастные различия сгладились. Предпочтения молодого человека, умирающего от СПИДа, были те же самые, что и у стариков.
Лора Карстенсен продолжала тестировать свою теорию в поисках изъянов. Провела еще один эксперимент: теперь они с сотрудниками изучали группу здоровых людей в возрасте от 8 до 93 лет. Когда участников эксперимента спрашивали, как бы им хотелось провести полчаса, в ответах снова отчетливо проявились возрастные различия. Но когда их просто попросили представить себе, что бы они почувствовали, если бы им предстояло переехать куда-то далеко, возрастные различия снова сгладились. Молодые выбирали то же самое, что и старые. Тогда исследователи просили испытуемых представить себе, что в медицине произошел прорыв, благодаря которому они проживут на 20 лет дольше, – чем бы они хотели заняться? И снова возрастные различия нивелировались, но на сей раз старики выбирали то же самое, что молодые.
Культурные различия также не играли никакой роли. Результаты среди жителей Гонконга распределились так же, как и среди американцев. Все определялось отношением к жизни. Как раз через год после того, как ученые завершили работу с гонконгской выборкой, политический контроль над Гонконгом был передан Китаю. Жители бывшей британской колонии очень тревожились о том, что будет с ними и их близкими под властью коммунистов. Исследователи воспользовались случаем и повторили опрос. Как и ожидалось, возрастные различия проявились снова. Затем исследование было проведено после теракта 11 сентября в США и во время эпидемии атипичной пневмонии, разразившейся в Гонконге весной 2003 года, когда всего за несколько недель погибло 300 человек. Результаты во всех случаях были одними и теми же: когда, по выражению исследователей, “на первый план выходит хрупкость человеческой жизни”, цели и мотивы повседневной жизни радикально меняются. Так что главное – отношение к жизни, а не физический возраст.
Лев Толстой это понимал. Когда Ивану Ильичу становится все хуже и он понимает, что дни его сочтены, от его тщеславия и честолюбия не остается ни следа. Ему нужно лишь утешение и человеческое тепло. Но этого почти никто не понимает – ни родные, ни друзья, ни бесконечная череда именитых докторов, которым его жена платит за консультации. Толстой видел, как разительно отличается точка зрения у тех, кто вынужден смириться с хрупкостью жизни, и тех, кто ни с чем подобным лично не сталкивался. Толстой понял, какая это пытка – нести бремя такого знания в одиночку. Но он увидел и еще кое-что: даже если ощущение собственной смертности выводит на первый план другие желания, эти новые желания вполне можно удовлетворить. Ни родные, ни друзья, ни врачи не понимают, что нужно Ивану Ильичу, зато это знает его слуга Герасим. Герасим видит, что Иван Ильич страдает, ему страшно и одиноко, и жалеет его, понимая, что когда-нибудь и он разделит участь хозяина. Все сторонятся Ивана Ильича, а Герасим с ним разговаривает. Когда Иван Ильич обнаруживает, что боль стихает, только если положить ноги Герасиму на плечи, Герасим сидит рядом с ним ночь напролет, лишь бы больному стало легче. Он не тяготится своей ролью, хотя ему приходится выносить за Иваном Ильичом судно. Герасим заботится о хозяине безо всякого расчета, совершенно искренне, ему не нужно ничего, кроме того, чего хочет Иван Ильич. Это коренным образом меняет угасающую жизнь Ивана Ильича:
