Томпсон заметил, что, если хочешь понять, что происходит в Ла-Кроссе, нужно вспомнить события 1991 года, когда местные органы здравоохранения запустили систематическую кампанию, в рамках которой медработники должны были обсуждать с больными их пожелания, касающиеся последнего периода жизни. Не прошло и нескольких лет, как у всех пациентов больниц и обитателей домов престарелых и пансионатов для пожилых появилась обязательная процедура: сесть и обсудить вопросы умирания и смерти со знающим человеком. А потом заполнить бланк, где нужно было выбрать варианты ответов на четыре главных вопроса. Вот что спрашивали у людей, находящихся на этом этапе жизни:
Хотите ли вы, чтобы вас реанимировали в случае остановки сердца?
Хотите ли вы, чтобы к вам применяли агрессивные реанимационные процедуры – интубацию и искусственную вентиляцию легких?
Хотите ли вы, чтобы вас лечили антибиотиками?
Хотите ли вы, чтобы вас кормили через зонд или капельницу, если вы не сможете есть самостоятельно?
К 1996 году у 85 % из тех, кто умирал в Ла-Кроссе, было готово подобное письменное распоряжение – раньше таких было всего 15 %, – и врачи практически всегда знали, чего хотел больной, и следовали его воле
[106]. Томпсон сказал, что введение этой системы заметно облегчило его работу. Но не потому, что каждый раз, когда к нему попадал больной, у врача были наготове подробные инструкции. “Это же не в камне высечено”, – заметил доктор. Несмотря на все “да” и “нет”, которые люди пишут на бумаге, всегда есть масса сложностей и нюансов. “Дело скорее в том, что нам не приходилось обсуждать это с больным уже в реанимации: очень часто оказывалось, что беседа уже проведена заранее и все готово”.
Естественно, на одни и те же вопросы разные больные давали разные ответы в зависимости от причин госпитализации: одно дело – роды, другое – осложнения болезни Альцгеймера. Однако система, принятая в Ла-Кроссе, означает, что люди обычно уже обсудили все, что они хотят и чего не хотят, до того, как с ними или с их родными случилась беда. Если же пожелания выражены недостаточно определенно, по словам Томпсона, то и тогда “родственники тоже гораздо охотнее идут на диалог”. Главное – именно беседа, а не список вопросов и ответов. Именно беседа снизила медицинские расходы в Ла-Кроссе вдвое по сравнению со средними показателями по стране.
Как мы видим, все просто – и все сложно.
Как-то раз зимним субботним утром я разговаривал со своей пациенткой, которую прооперировал накануне вечером. Ей планово удаляли кисту яичника – и в ходе операции гинеколог обнаружил, что у больной рак кишечника с метастазами. Меня как заведующего хирургическим отделением вызвали, чтобы решить, что делать. Я удалил участок кишки с крупными опухолевыми разрастаниями, но рак распространился уже по всему организму. Убрать все я не мог.
После операции я пришел знакомиться с больной. Пациентка уже знала от ординатора, что у нее опухоль и что ей вырезали часть кишечника. Да, сказал я. Мне удалось устранить “основную область поражения”. Я объяснил, какую часть кишки пришлось удалить, как будет проходить период реабилитации… Словом, рассказал ей обо всем – кроме одного: насколько далеко зашел у нее рак.
Но тут я вспомнил, как я смалодушничал, когда говорил с Сарой Монополи, вспомнил, как часто мы, врачи, согласно данным исследований, ходим вокруг да около. Так что когда пациентка попросила меня подробнее рассказать, что это была за опухоль, я объяснил, что рак затронул не только яичники, но и лимфоузлы. Сказал, что удалить все метастазы невозможно. Но тут же поймал себя на том, что стараюсь всячески смягчить собственные слова. “Мы пригласим онколога, – суетился я. – Химиотерапия в таких случаях обычно очень эффективна”.
Больная молча слушала, уставившись в одеяло, которым было прикрыто предавшее ее тело. Потом подняла глаза на меня:
– Я умру?
Меня так и передернуло.
– Нет-нет! – вскричал я. – Нет, конечно!
Через несколько дней я предпринял еще одну попытку. “Однозначного метода лечения не существует, – говорил я. – Но есть методы, позволяющие надолго взять болезнь под контроль”. И пояснил, что наша цель – “по возможности продлить вашу жизнь”.
Потом я долго наблюдал ее – прошли месяцы, а потом и годы. Больная начала химиотерапию. Лечение помогло. Развитие болезни удалось остановить, и по состоянию на сегодня болезнь под контролем. Как-то раз я спросил пациентку и ее мужа, что они думают о наших первых беседах. Они вспоминали о них без особой теплоты.
– Вы тогда сказали: “продлить вашу жизнь” – и это прозвучало… как… – Пациентка явно хотела отозваться обо мне как можно более деликатно.
– Как обухом по голове, – подсказал муж.
– Да, очень резко, – кивнула она. У нее было такое чувство, сказала она, будто я столкнул ее в пропасть.
Я поговорил об этом со Сьюзен Блок – специалистом по паллиативной медицине из моей больницы. У нее за плечами – сотни подобных трудных разговоров. Сьюзен известна по всей стране, она одной из первых начала обучать врачей и других медицинских работников тому, как обсуждать вопросы, связанные с приближением смерти, с самими больными и их родными. “Постарайтесь осознать, что беседа с больным и его родными – это тоже медицинская процедура, – сказала мне Сьюзен. – Чтобы провести ее как следует, требуется не меньше мастерства, чем для хирургической операции”.
Очень важно учесть одну фундаментальную ошибку. С точки зрения большинства докторов, главная цель беседы о смертельной болезни – определить, чего человек хочет: проходить химиотерапию или нет, подвергаться реанимации или нет, обратиться в хоспис или нет. Мы сосредоточены на том, чтобы изложить факты и перечислить варианты. Но тут-то, говорит Сьюзен, и кроется ошибка: “Важнейшая часть задачи – помочь человеку совладать с непреодолимой тревогой: он боится умирать, боится, что ему будет больно, волнуется о том, что станется с теми, кого он любит, беспокоится, как там все обернется с деньгами”, – пояснила она. У неизлечимо больных очень много тревог, и страшно им не на шутку.
В рамках одной беседы на все эти вопросы не ответишь. Принять, что человек смертен, и хорошо понять, на что способна медицина и где она бессильна, – это постепенный процесс, а не внезапное озарение. Не существует однозначного алгоритма, позволяющего провести любого больного смертельным недугом через этот процесс, однако, по словам Сьюзен Блок, некоторые правила все же есть. Надо спокойно сесть. Нельзя никуда спешить. Нельзя начинать с того, что предпочитает больной – терапию Х или терапию Y. Нужно постараться понять, что для него и его родных самое главное в сложившихся обстоятельствах, надо обеспечить их всей информацией и посоветовать подход, который позволит им достичь своих целей с наибольшей вероятностью. Для этого нужно столько же слушать, сколько и говорить. Блок даже утверждает, что если доктор в ходе такой беседы говорит больше половины времени, значит, он слишком много болтает.
