На закате дней человек не вспоминает свою жизнь как некое среднее арифметическое из всех ее моментов – в которых по большей части не было ничего особенного, не говоря уже о времени, проведенном во сне. Для большинства человеческих существ жизнь обретает смысл, поскольку это связная история. История имеет смысл только как целое, но повороты ее сюжета определяются самыми важными моментами – такими, когда что-то происходит. Измерения уровней удовольствия и страдания человека в тот или иной конкретный момент упускают из виду этот фундаментальный аспект человеческого бытия. Жизнь, которая со стороны кажется счастливой, на самом деле оказывается пустой. Нам кажется, что чья-то жизнь полна невзгод, но на самом деле она посвящена великому делу. Наши цели более значительны, чем мы сами. В отличие от “ощущающего я”, которое живет настоящим моментом, “вспоминающее я” пытается распознать не только пики радости и ущелья несчастья, но и то, как в целом развивается история жизни. А это во многом определяется тем, как обернется дело в самом конце. Почему футбольный болельщик позволяет нескольким неприятным минутам в конце матча стереть из его памяти полтора часа блаженства? Потому что футбольный матч – это связная история. А в любой истории очень важен финал.
При этом мы понимаем, что “ощущающее я” тоже не стоит игнорировать. Ведь пик и конец – не единственное, что следует брать в расчет. И “вспоминающее я”, которое всегда предпочло бы миг величайшей радости годам тихого счастья, едва ли ведет себя мудро. Канеман замечает:
Непостоянство – неотъемлемое свойство нашего разума. У нас есть четкие предпочтения по поводу длительности испытываемых страданий и удовольствия. Мы хотим, чтобы боль была короткой, а удовольствие – продолжительным. Однако наша память… развилась так, чтобы хранить только самый сильный момент страданий или удовольствия, а также ощущения ближе к концу эпизода. Память, которая игнорирует длительность, не поможет нам продлевать удовольствие и сокращать боль
[124].
Если наше время ограничено и мы не уверены в том, как наилучшим образом обеспечить собственные приоритеты, мы вынуждены учитывать тот факт, что и “ощущающее”, и “вспоминающее я” имеют значение. Мы не хотим долго терпеть боль и ограничиваться лишь кратким удовольствием. Однако есть такие удовольствия, ради которых вполне стоит пострадать. В истории важны и кульминации, и финал.
Джуэл Дуглас не знала, готова ли она терпеть страдания, которые может принести хирургическая операция, и боялась, что в результате ей станет только хуже. “Я не хочу такого риска”, – призналась Джуэл, и я понял, что она имеет в виду: она не хочет делать ставкой в этой рискованной игре финал собственной истории. С другой стороны, у нее по-прежнему было много надежд на будущее, какими бы суетными они ни казались со стороны. На минувшей неделе она ходила в церковь, ездила за покупками, приготовила семейный обед, посмотрела телевизор с Артуром, поговорила с внуком, который пришел к ней за советом, и помогала любимым друзьям планировать свадьбу. И если ей будет позволено получить еще хоть немного таких же радостей – если ее смогут освободить от того, что с ней делает опухоль, если она сможет вкусить еще хотя бы немного счастья с близкими, – о да, ради этого она готова многое вытерпеть. С другой стороны, Джуэл не хотела рисковать тем, что ситуация станет еще хуже, чем сейчас, когда у нее непроходимость кишечника и жидкость заполняет ей брюшную полость, словно какой-то кран капает у нее внутри. Казалось, выхода нет. Но когда мы с Джуэл беседовали тем субботним утром в ее палате и рядом была ее семья, а этажом ниже ждала операционная, я вдруг понял, что Джуэл говорит мне именно то самое, что мне необходимо знать.
И я сказал ей, что мы будем ее оперировать, но с учетом всего того, что она сейчас сформулировала: я сделаю все, что смогу, чтобы она могла вернуться домой, к родным, и не буду слишком рисковать. Я введу маленький лапароскоп. Осмотрюсь. И попытаюсь устранить непроходимость кишечника только в том случае, если будет ясно, что это легко и просто сделать. Если же я решу, что это трудно и рискованно, то просто введу трубки, чтобы прочистить ее засорившуюся дренажную систему. То, что я предлагаю, на первый взгляд противоречит само себе: это будет паллиативная операция, операция, главный приоритет которой, несмотря на хирургическое вмешательство и все связанные с ним риски, – сделать только то, от чего Джуэл сразу почувствует себя лучше.
Джуэл долго молчала, размышляя. Дочь взяла ее за руку:
– Мама, нам надо это сделать.
– Хорошо, – проговорила Джуэл. – Но никакого излишнего риска.
– Никакого излишнего риска, – согласился я.
Когда Джуэл уснула под наркозом, я сделал надрез чуть длиннее сантиметра у нее над пупком. Оттуда сразу хлынула прозрачная жидкость, подкрашенная кровью. Я ввел в брюшную полость палец, обтянутый перчаткой, чтобы нащупать место для введения оптоволоконного зонда. Однако вход преграждала твердая петля кишки, окостеневшей от опухолевой ткани. Я не мог даже камеру ввести. Я велел интерну взять скальпель и продолжить разрез вверх – чтобы можно было заглянуть внутрь и просунуть руку. На дне раны я увидел свободную петлю вздутой кишки – как будто розовая велосипедная камера, накачанная до такой степени, что вот-вот лопнет, – и решил, что, пожалуй, мы сможем подтянуть ее к коже и сделать илеостому, чтобы Джуэл снова смогла есть. Однако кишка была припаяна к опухоли, а когда мы попытались разрезать спайки, стало очевидно, что мы, чего доброго, проделаем в кишке дыры, которые потом не сможем залатать. А течь из кишечника в брюшную полость стала бы катастрофой. И мы остановились, ведь инструкции Джуэл были абсолютно ясны – никакого излишнего риска. Так что мы изменили стратегию и ввели две длинные пластиковые дренажные трубки. Одну мы вставили прямо в желудок, чтобы откачать его содержимое, не находившее выхода, другую уложили во вскрытую брюшную полость, чтобы вывести накопившуюся там жидкость. А потом зашили рану – и все.
Я сказал родным, что мы не можем помочь Джуэл снова начать нормально есть, а когда Джуэл проснулась, сказал то же самое и ей. Ее дочь расплакалась. Муж поблагодарил нас за старания. Сама Джуэл бодрилась изо всех сил.
– Ладно, в конце концов, не такой уж обжорой я и была, – проворчала она.
Благодаря дренажным трубкам боль в животе и тошнота почти прошли – на 90 процентов, как оценила сама Джуэл. Медсестры научили ее, как опорожнять в пакет желудочный дренаж, если ее начнет тошнить, и дренаж из брюшной полости – при вздутии живота. Мы сказали, что пить она может что угодно, а иногда пробовать мягкую пищу – для вкуса. Через три дня после операции Джуэл вернулась домой и прибегла к услугам хосписа на дому. Перед выпиской она побеседовала со своим онкологом и медсестрой из онкологического отделения и спросила, сколько, по их мнению, она еще протянет. “Они оба едва не расплакались, – рассказала она мне потом. – Вот вам и ответ”.
Через несколько дней после выписки Джуэл Дуглас с семейством пригласили меня заехать к ним домой после работы. Она сама открыла мне дверь – из-за трубок на ней был халат, и она извинилась передо мной за это. Мы уселись в гостиной, и я спросил, как у нее дела. Ничего, ответила Джуэл: “Чувствую, что скольжу, скольжу, плавно скатываюсь вниз под горку”. Зато ее с утра до ночи навещали старые друзья и родственники, и ей это очень нравилось: “Это же суть моей жизни!” Впрочем, муж и дети старались ограничивать визиты, чтобы она не переутомлялась.
