Я остановилась. Взяла следующее письмо, адресованное Клэр Дилейни из Колорадо. Без штампа — значит, оно так и не было отправлено. Развернула: «Ты же знаешь, я не могу. Не сейчас. Но скоро. Очень скоро».
Я взяла другую коробку писем, и все они — от него — ей, от нее — ему. Все написаны его почерком. Написаны много лет назад.
Я пыталась читать, но перед глазами все расплывалось.
Я услышала вдалеке вой сирен. Прошла из кабинета в спальню.
Здесь пахло чаем и сигаретами. Здесь пахло им. Кровать заправлена, вокруг все чисто. Я впервые подумала о том, как же несправедливо, что я ни разу тут не бывала. Как несправедливо, что все это время была отрезана от него.
Дверца шкафа была приоткрыта, свитера на полках аккуратно сложены. Я выдвинула ящик комода и увидела рубашки, которые стирала для него пару дней назад. В маленьком ящике лежали носовые платки. Я что-то искала, но не могла понять, что именно.
Сирены завывали все громче. А потом я увидела ее. Старенькое кресло с бархатной обивкой стояло возле неприметной двери.
Я отодвинула его. Повернула ручку.
За дверью оказалось помещение — что-то среднее между шкафом и комнатой. Внутри было темно, но я разглядела свисающую с потолка цепочку и потянула ее. Свет озарил вещи моей матери. Они хранились там, словно в музее, — в прозрачных пакетах с лавандовыми саше и бирками «рубашки», «шорты и брюки», «нижнее белье и купальники», «платья», «обувь». «Документы из школы», «записки и письма», «плакаты и сувениры», «книги и журналы». Одну стену полностью занимали ее фото. На ней не было ни свободного сантиметра — везде ее снимки, которые он мне никогда не показывал. Вот она — маленькая девочка в кружевном воротничке. Вот — подросток в рваных джинсах. Девушка в купальнике и гидрокостюме. Молодая мать с ребенком на руках — со мной на руках.
Сирены смолкли. В дверь постучали.
— Полиция! — раздался снизу крик.
На этих снимках мама казалась незнакомкой. Я не знала, где сейчас Дедуля, но понимала, что больше не хочу его видеть. Никогда.
Должно быть, входная дверь с грохотом поддалась.
Должно быть, они поднялись по лестнице.
Должно быть, звали хозяев дома.
Но никто не торопил меня, пока я рассматривала вещи. Никто ничего не сказал, когда я повернулась к полкам с одеждой и взяла пакет с биркой «платья». Я открыла его, просто чтобы проверить свою догадку, и увидела темно-зеленую ткань. Она заструилась точно так же, как в тот день, когда он показывал мне платье Голубки и не позволял до него дотронуться.
Я бросила платье на пол. Обернулась.
Позади стояли два полицейских и наблюдали за мной.
— Вы Марин Дилейни?
Я кивнула.
— Нам поступил звонок, что вам нужна помощь.
Мое тело отяжелело от горя, сердце впервые переполнила ненависть.
Они ждали, когда я хоть что-нибудь скажу. И я попросила:
— Увезите меня отсюда.
* * *
— Мы поедем в участок, — сказал один из полицейских.
— Точно не хочешь захватить свитер? — спросил другой.
Я помотала головой.
— Извините, что так, — сказал он, когда я залезла на заднее сиденье за железной решеткой. — Нам недалеко ехать.
В участке они усадили меня на стул. Принесли стакан воды, потом еще один. Оставили одну, потом вернулись.
— Вы замечали за ним странное поведение? — спросил один из полицейских.
Я не знала, что ответить. Он вел себя как Дедуля.
Они ждали.
— Что значит «странное поведение»?
— Прости, милая. Ты хочешь немного передохнуть? Нам просто надо собрать как можно больше фактов…
— Давайте перейдем к следующему вопросу, — встрял другой полицейский. — Ты не знаешь, страдает ли твой дедушка от каких-либо психических заболеваний?
Я рассмеялась.
— Вы же видели ту комнату.
— А были еще какие-то признаки?
— Он думал, что друзья подсыпают яд ему в виски, — сказала я. — Так что да.
Я физически не могла заговорить о письмах. Они остались там, и полицейские сами могли бы их прочитать, если бы захотели.
— Почему ты решила, что твой дедушка пропал?
Что значит «пропал»? Что значит «решила»? Я думала только о струящейся зеленой ткани платья. О вареных яйцах, к которым никто не притронулся. О тайной комнате и фотографиях. О чае, кофе и сигаретах. О заправленной постели. О паре тапочек. О тишине. О тысяче его секретов.
— Думаю, у него рак, — сказала я. — Я видела кровь на его платках.
— Рак, — повторил полицейский и записал себе.
Я заглянула к нему в блокнот. Он записывал все, что я говорила, будто в моих ответах был хоть какой-то смысл, будто они могли помочь отыскать правду.
— Кровь на платках, — сказала я. — Вы это тоже запишете?
— Конечно, милая, — ответил полицейский и аккуратно вывел эти слова.
— У нас есть пара свидетелей, которые видели, как пожилой мужчина заходит в воду на Оушен-Бич, — произнес другой — и, наверно, я это уже и так знала. Океан, должно быть, с легкостью подхватил его и унес прочь. Я это уже и так знала, но в ту секунду все во мне окаменело, будто это я умерла. — Наша поисковая бригада уже там, пытается его найти. Но если на пляже был все-таки он, то с его исчезновения прошло уже восемь часов.
— Восемь часов? Который час?
Единственное окно кабинета выходило в коридор. Снаружи, наверно, было уже светло.
— В приемной тебя ждут двое людей. Мистер и миссис Валенсуэла.
Я представила, как вода проглатывает Дедулю. Ему, наверно, было очень холодно. Никакого гидрокостюма. Только тоненькая футболка и голые руки. Пергаментная кожа, синяки и царапины.
— Я очень устала, — сказала я.
— Уверен, они отвезут тебя домой.
Я хотела никогда больше его не видеть. И теперь не увижу. И все же — как я могу зайти в наш дом, если Дедули там теперь уже нет? Меня охватило чувство глухой черной безысходности.
— Лучше я поеду на такси, — ответила я хрипло.
— Кажется, они очень о тебе беспокоятся. Они уже давно там сидят…
Наверно, ему было холодно.
Наверно, он плакал.
— Мы вызовем тебе такси, милая, если ты так хочешь.
Глава двадцатая
— Я не совсем понимаю, — говорит Мейбл. — Голубка была твоей мамой?
— Голубка была моей мамой. Ее посылки — это вещи, которые он все это время хранил. А все ее письма он писал себе сам. Пишешь письмо — получаешь письмо.
