У меня больше нет ее номера, а от родителей она давным-давно съехала. Жаль, я не могу ей сейчас позвонить. Я звоню в салон красоты, на случай, если она пришла поработать пораньше, но трубку никто не берет: идут гудки, и в конце концов включается автоответчик. На нем записан ее голос — она сообщает часы работы и адрес салона.
Я хожу по комнате из угла в угол и жду, когда в Сан-Франциско будет десять часов. Когда у меня наступает час, я нажимаю кнопку вызова.
— Это ты, — говорит Джонс после моего приветствия.
— Ага, — отвечаю я. — Я самая.
— Где ты?
— В колледже. — Повисает пауза.
— Ясно, — говорит он. — Отдыхаешь на каникулах с дружками-бедокурами?
Наверно, он пытается прикинуть, с кем я провожу время, и представляет разношерстную компанию сирот и отщепенцев.
— Вроде того, — отвечаю я.
Надо было как-то подготовиться к разговору. Хотя, по правде, я позвонила лишь для того, чтобы напомнить ему — и, быть может, самой себе — о своем существовании. Я чувствую, что надо задать вопрос — сейчас или никогда, — но в то же время не уверена, что хочу окончательно разрушить то, что осталось от нашей жизни с Дедулей. Раньше хотела, а теперь — нет.
Я собираюсь спросить про Агнес, но Джонс заговаривает первым.
— Я все сохранил, — говорит он. — Просто к сведению. Нужно оно тебе или нет, но все в гараже. Кроватей или холодильника не жди, тут только самое ценное.
Дом пустовал целый месяц, а потом хозяин устроил распродажу, но мы с приятелями… мы всё выкупили.
Я закрываю глаза: медный подсвечник, сине-золотой плед, бабушкин фарфор с крохотными красными цветами.
— Мы все очень сильно сожалеем, — говорит он. — Мы хотели хоть что-нибудь сделать. Для тебя.
— А что с письмами?
Тишина.
Он кашляет.
— Они здесь. Хозяин дома отдал нам, э-э, все личные вещи.
— Вы можете от них избавиться?
— Это я могу.
— Только оставьте фото, хорошо?
— Угу, — соглашается он.
Я сжимаю челюсти от обиды, вспомнив все те фотографии, которые Дедуля прятал у себя. Он должен был сесть со мной рядом и показать их мне. Должен был сказать: «Кажется, это случилось, когда…» или «Да-да, я помню тот денек…» Должен был сказать, чем я похожа на маму. Должен был помочь мне ее вспомнить. Должен был сделать все, чтобы я ее не забыла.
Джонс молчит и снова прочищает горло.
— Не знаю, помнишь ли ты, но твой дедушка давным-давно лежал в больнице, а ты жила с нами. Он там чуть не умер, поэтому мы не хотели снова его туда отправлять. Мне хотелось бы сказать, что это было правильное решение… Хотелось бы сказать, что я не понимал, что ему стало хуже. Ох как хотелось бы…
Я делаю вдох, потом выдох. Это требует усилий.
— Я думала, он болен.
— А он и был болен. Просто болезнь у него была не одна.
Он снова кашляет. Я жду.
— Иногда очень сложно принять верное решение, — произносит он.
Я киваю, хоть он меня и не видит. С таким выводом не поспоришь, но в голове у меня невольно разворачивается другой сценарий — где я знаю, зачем Дедуле таблетки, слежу за тем, как он их принимает, вожу его к доктору, и тот объясняет, чего ожидать от болезни.
Мне нужно что-то сказать, лишь бы не думать о том, как Дедуля меня подвел и как Джонс подвел нас обоих. Он и сам это понимает, я слышу по голосу.
— Счастливого Рождества, Джонс, — наконец говорю я, просто чтобы закончить беседу.
— Ты что, вдруг в религию ударилась? Если бы твой дед лежал в могиле, он бы сейчас перевернулся.
Циничная шутка — такими они любили обмениваться на нашей кухне.
— Просто выражение, — отвечаю я. За окном снова идет снег. Но уже не метель — лишь снежные хлопья медленно кружатся в воздухе. — Обнимите за меня Агнес и Саманту. И передайте привет остальным картежникам.
Положив трубку, я вскрываю конверт Ханны. Из него что-то выпадает и разворачивается на лету: бумажная гирлянда из аккуратных белых снежинок. Никакого письма. Просто гирлянда.
Глава двадцать пятая
СЕНТЯБРЬ
В день заселения я пришла в общежитие совершенно одна — со спортивной сумкой, в которой были только тряпки, пачка крекеров и фотография Голубки. Я заметила, с каким испугом Ханна посмотрела на меня, когда я появилась в дверях, но потом она быстро одернула себя, улыбнулась и протянула мне руку.
Ее испуг привел меня в чувство. Я здесь, в колледже, среди сверстниц. Тут никто не орет на телевизор, не стоит часами у окна, не боится включать воду в раковине из-за призраков.
Я сказала себе: «А ну соберись».
Я обычная девчонка. Я не из тех, кто пугает окружающих. Я из тех, кто ежедневно принимает душ, носит чистую одежду и отвечает на телефонные звонки. Из тех, кто переходит улицу, если видит странного типа; из тех, кто завтракает по утрам.
А та, кто сейчас стоит в дверях, — вовсе не я.
Я пожала руку Ханны и заставила себя улыбнуться.
— Я, наверно, ужасно выгляжу, — сказала я. — Последние две недели выдались непростыми. Сейчас брошу вещи и поищу душ.
Мне показалось, или она испытала облегчение? Я надеялась, что так. Я хотела было расстегнуть сумку, но вспомнила про грязную и вонючую одежду внутри и передумала.
— И прачечную тоже, — добавила я.
— Она на втором этаже, — ответила Ханна. — А ванная — за углом. Нам утром устроили экскурсию.
Я снова улыбнулась.
— Спасибо, — поблагодарила я.
Душевые кабины стояли в ряд, как шкафчики в школе, но я отыскала полноценную ванную комнату, дверь которой запиралась. Я сняла футболку и штаны и бросила их на пол. Здесь было в сто раз чище, чем в мотеле.
Потом стянула трусы и расстегнула лифчик. Из зеркала на меня смотрела дикарка. Отекшее лицо, дикий взгляд, засаленные волосы. Неудивительно, что Ханна испугалась. Мне и самой стало не по себе.
Но у меня не было ни мыла, ни шампуня. Я разревелась. Одной водой тут не обойдешься…
Мне захотелось оказаться в настоящей ванной, окутанной клубами пара и наполненной ароматом лаванды или персика.
На стене у раковины висел дозатор с жидким мылом. Я выдавила как можно больше в одну руку, а другой открыла дверь душевой и — о чудо! — на полке внутри увидела маленькие гостиничные бутылочки шампуня, кондиционера и геля. Я включила воду и смыла с руки желтое химическое мыло. Пока вода нагревалась, я читала надписи на упаковках. «С ароматом эвкалипта» — гласили этикетки.
Потом встала под воду и закрыла за собой дверь кабинки, выложенной изнутри мятно-зеленым кафелем. Мне нравилась ее укромность. Я слышала только шум воды, шум и эхо.
