Керис улыбнулась воспоминаниям. Она тогда надела новое платье из кингсбриджского алого сукна, цвета, который епископ, можно надеяться, счел в данном случае уместным. Мерфин был одет в каштаново-коричневый итальянский камзол с богатым золотым узором и просто сиял от счастья. Оба — правда, с некоторым опозданием — поняли, что за их длительным романом, который они считали своей личной драмой, много лет следил весь Кингсбридж, желавший теперь отпраздновать счастливую развязку.
Сейчас же радость Суконщицы испарилась, когда на кафедру поднялся ее старый враг Филемон. За десять лет он здорово растолстел. Монашеская тонзура и выбритое лицо открывали жирную шею и затылок, а телеса под облачением колыхались, отчего оно напоминало палатку. Монах решил посвятить проповедь вопросу об анатомических вскрытиях.
Тела умерших принадлежат Богу, говорил Филемон. Христианам полагается хоронить их в соответствии с продуманным ритуалом: спасенных — в освященную землю, непрощенных — отдельно. На все остальное нет воли Божьей. С не свойственной ему страстностью проповедник назвал вскрытия святотатством. У аббата даже голос задрожал, когда он попросил паству представить себе жуткое зрелище: так называемые медики разрезают, распиливают на части и исследуют тело. Истинные христиане понимают, что этим дьяволам в обличье мужчин и женщин нет прощения. Филемон не часто произносил слова «мужчин и женщин»; это неспроста, подумала Керис и посмотрела на мужа. Мостник тоже озабоченно приподнял брови.
Старинный церковный запрет на изучение тел с приходом чумы соблюдался менее строго. Думающие клирики очень переживали, что Церковь не смогла помочь людям во время напасти, и хотели изменить подход к медицине. Но представители старшего поколения предпочитали традиционные методы. В итоге вскрытия осудили в теории и применяли на практике.
В новом госпитале Керис проводила вскрытия с самого начала. Она не говорила об этом с посторонними — зачем провоцировать, — но использовала всякую возможность. В последние годы ей обычно помогали один-два молодых монаха-врача. Многие ученые целители видели тела изнутри, лишь сталкиваясь с глубокими ранами. По традиции им позволялось вскрывать только дохлых свиней. Считалось, что их анатомия наиболее похожа на человеческую.
Выпад Филемона озадачил и встревожил Суконщицу. Она знала, что вороватый монах всегда ее ненавидел, хотя и не понимала почему. Но после компромиссного решения, принятого епископом Ширингским в снежный день 1351 года, аббат перестал ее замечать. Словно возмещая утрату власти над городом, настоятель обустроил свой дворец со всевозможной роскошью: ковры, шпалеры, серебряная посуда, приборы, витражи, иллюминированные
[19]
рукописи. Он еще больше надулся, требуя от монахов и послушников почтения, для чего разработал специальный сложный ритуал, на службы надевал роскошные облачения и ездил в повозке, изнутри скорее походившей на покои какой-нибудь графини.
На службе присутствовали важные гости — епископ Ширингский Анри, архиепископ Монмаутский Пирс и архидьякон Йоркский Реджинальд, и, судя по всему, этим доктринерским рвением Филемон надеялся произвести на них впечатление. Но с какой целью? Повышение? Архиепископ болел — его внесли в собор. Но ведь не может же простой настоятель претендовать на этот сан? И так-то чудо, что сын Джоби из Вигли стал аббатом Кингсбриджа. Кроме того, назначение архиепископом настоятеля являлось немыслимым скачком, все равно что из рыцарей шагнуть прямо в герцоги, минуя титулы барона и графа. На такое могли надеяться только единицы, пользующиеся особой милостью.
Но амбиции Филемона не знают границ не потому, что он считает себя способным занимать все эти должности. Вот Годвин всегда отличался высокомерием и непомерным самомнением, полагая, что Бог поставил его аббатом, поскольку он самый умный человек в городе. Филемон же в отличие от него в глубине души считал себя полным ничтожеством. Всю жизнь выходец из беднейших слоев бился, пытаясь убедить самого себя, что он все же не совершеннейший нуль. Самолюбивый монах так болезненно воспринимал отказы, что мог не перенести и мысли о подчинении — не важно, сколь высокому лицу.
После службы Керис решила поговорить с епископом Анри и напомнить ему соглашение десятилетней давности: аббат Кингсбриджа не имеет никакой власти над госпиталем Святой Елизаветы на острове Прокаженных, находящимся в прямом подчинении епископа. Следовательно, нападки на госпиталь означают покушение на права и привилегии самого Анри. Но по зрелом размышлении попечительница поняла, что такая постановка вопроса лишь уверит епископа, что она проводит вскрытия, и переведет смутные подозрения, на которые легко закрывать глаза, в категорию факта, а с ним нужно что-то делать. И Керис отказалась от этой мысли.
Рядом с ней стояли двое племянников Мерфина, сыновья графа Ральфа — тринадцатилетний Джерри и десятилетний Роли. Оба учились в монастырской школе, жили при аббатстве, но много времени проводили у Мерфина и Керис на острове. Мастер время от времени обнимал Роли за плечи. Только три человека на свете знали, что мальчик ему не племянник, а сын, — сам строитель, Керис и Филиппа. Зодчий старался не показывать своей любви, но ему трудно было скрывать истинные чувства, и он очень радовался, когда Роли узнавал что-то новое или рассказывал об успехах в школе.
Суконщица часто думала о том ребенке, от которого тогда избавилась. Ей всегда казалось, что это девочка. Сейчас ей было бы уже двадцать три года; возможно, она имела бы свою семью, детей. Эта мысль напоминала боль в старой ране — мучительно, но слишком знакомо, чтобы вывести из строя.
Служба закончилась, и они вышли. Мальчиков, как всегда, пригласили на воскресный обед. Выйдя из собора, Мостник обернулся на высившуюся в центре почти законченную башню, хмурясь на какую-то деталь, заметную только ему. Бывшая настоятельница с любовью смотрела на него. Она знала его с десяти лет и почти все это время любила. Рыжие курчавые волосы поредели у лба и обрамляли голову ореолом. После того как на архитектора по вине зазевавшегося каменщика упал с лесов небольшой острый каменный карниз, Мерфин прижимал к торсу левую руку, но лицо сохранило то же мальчишеское порывистое выражение, увлекшее десятилетнюю Керис в День всех святых треть века назад.
Она тоже посмотрела на башню, вознесшуюся точно над средокрестием и имевшую по две арки с каждой стороны. Ее держали массивные, поставленные в углах трансепта собора колонны, покоившиеся на новом, отдельном фундаменте. Башня казалась легкой, воздушной, с тонкими колонками и множеством окон, сквозь которые в хорошую погоду виднелось ясное небо. Квадратный ярус для установки шпиля заключили в леса, напоминавшие улей.
Опустив глаза, бывшая аббатиса увидела сестру. Старше всего на год — ей исполнилось сорок пять, — Керис она всегда казалась из другого поколения. После смерти Элфрика Алиса больше не вышла замуж и стала какой-то старомодной, словно считая, что именно так полагается вдове. Со временем острота конфликта между сестрами притупилась, но в голосе Алисы, когда она поздоровалась, все равно слышалась обида. С ней шла падчерица Гризельда, всего на год моложе мачехи, шестнадцатилетняя дочь Гризельды Петронилла и сын Мерфин Безотцовщина. Совершенно не похожий на Мерфина Мостника, он стал уже выше матери и обладал наигранной любезностью истинного отца, давным-давно исчезнувшего Герстана.
