Я никогда не замечала, чтобы отец сильно пил. Никогда при виде него даже не думала, что он хотя бы поддатый. Если не знать, как это выглядит, то ничего и не увидишь. Помню, как пришла из школы и нашла его вырубившимся, голышом на полу, но не сложила два и два. Помню, как он как-то попросил у меня прощения, что пропустил игру в волейбол, на которой на самом деле был, но я просто подумала: ой, папа, ничего не помнишь! Я понимала, что от него пахнет скотчем, но не принимала это в расчет. (До сих пор, когда мой парень напьется или у него серьезное похмелье и я его нежно прижимаю к себе, запах напоминает мне о папе. Когда я об этом говорю, парень смеется — думает, я шучу.)
Только потом я выяснила, что мой папа — самый настоящий алкоголик. Ему несколько раз пришлось ложиться на детокс, когда мы были маленькими. К его чести, он со своей зависимостью был осторожен. Пил только в поездках или когда мы спали, то есть… постоянно и каждую ночь. Единственное, что притормозило его пьянство — это рассеянный склероз.
Ему поставили диагноз, когда мне было лет десять, и вскоре положили в больницу, потому что болезнь ударила папу наотмашь. Все началось с покалывания в пальцах рук и ног, потом переросло в полную потерю чувствительности и боль в ногах. Когда он, наконец, вышел из больницы, все вроде вернулось в обычное состояние. Я не думала о его болезни, и никто о ней снова не заговаривал. Я любила папу, но, как любая поглощенная собой десятилетка, не беспокоилась о том, что он смертен. Да, я видела его на больничной койке, страдавшего от болей, но все равно думала, что он несокрушим. В то утро, когда он нас забрал, чтобы ехать в «Страну приключений», я думала о пиратском корабле — и не могу сказать, что так уж тревожилась о папином здоровье.
Едва машина затормозила у ворот парка, мы побежали к высоко взлетавшим качелям и встали в очередь. Было прохладно, из-за этого народу совсем мало — ура, подумала я, значит, мы сможем прокатиться два или три раза подряд, прежде чем пойти дальше. Я любила те качели, потому что могла притвориться, что ничего не боюсь, я закручивала и закручивала сиденье, пока они не взлетали в воздух, чтобы вращаться высоко в небе.
Я рвалась прямиком на пиратский корабль, но Ким хотела покататься на огромных страшных горках. Впереди у нас был весь день, поэтому я сказала «ладно», хотя не получала от горок никакого удовольствия. Ни броски туда-сюда, ни визг и возможность погибнуть меня не привлекали — и не привлекают до сих пор. Я ненавидела, когда вагончик чудовищно медленно вползал на горку, чтобы потом рухнуть вниз, и все вокруг начинали орать, жалея, что сели в него. Но Ким горки любила. А я любила Ким. И как старшая сестра я хотела, чтобы она считала меня храброй. Так что я сделала вид «подумаешь, дел-то» — и встала в очередь.
Но честно говоря, мне еще хотелось произвести впечатление и на отца. Он знал, что я жуткая трусиха, и я думала, что он заметит и скажет что-то вроде: «Ух ты, Эми… ты влезла на горку, как круто». Ему нравились всякие штуки типа прыжков с парашютом — и кстати, став постарше, я таки прыгнула в надежде его впечатлить, хотя каждая секунда этого мероприятия вызывала у меня отвращение… И вот мы встали в длинную очередь, которая, казалось мне, двигалась слишком быстро. Я слегка сгорбилась, надеясь, что не пройду ограничение по росту, но — нет, невезуха. Я все еще надеялась, что горку закроют на весь день, как раз, когда подойдет наша очередь, или что парк закроют из-за пропавшего ребенка. Там тысячи детей. Что, ни один не мог потеряться? Но увы, нет, подошла наша очередь.
— Хотите сесть в первый вагончик? — спросил парнишка, ведавший аттракционом; на вид ему было лет шесть.
— ДА! — завопила Ким.
Я посмотрела на папу, который — скорее всего, не без сарказма — показывал мне большой палец.
— Ага, — отозвалась я, хотя Ким уже запрыгнула на переднее сиденье.
— Пригляжу за вами, девчонки! — с упоением сказал паренек.
Мы помахали папе, когда поднимались на Гору Самоубийц, или как там называлась эта горка.
Я немногое помню из дальнейших двух минут — но вагончик, наконец, остановился, и я открыла глаза. Единственный плюс был в том, что я не пострадала физически, а еще это был отличный повод поупражняться в отстранении от самой себя — мы с братом и сестрой к подростковому возрасту научились этому в совершенстве. Мы вылезли. Ким была в восторге. Она прекрасно провела время.
Я не могу говорить за других маньяков с того аттракциона, но для меня американские горки стали источником травмы. Когда я шла вниз по пандусу, мне казалось, что у его подножия должен стоять президент, чтобы вручить мне медаль за доблесть. Но медали не было; только папа, который нам улыбался.
— Очереди нет! — закричала Ким. — Давай еще разок!
И мы покатились, а потом еще и еще. Каждый раз папа подбадривал нас, крича снизу. Мы, наверное, проехались на этой штуке раз пять, когда, остановившись, увидели, что его нет.
— Где папа? — спросила Ким.
— Наверное, пошел за конфетами, или еще что, — предположила я.
Пока мы его ждали, мы прокатились еще раз, и еще, и еще. После двенадцатого раза я почувствовала, что уже совсем готова пойти на пиратский корабль — он был главным приключением, которого я ждала. Ким рвалась прокатиться еще, но мне нужно было остановиться. Я подумала, что хорошо бы передохнуть и когда-нибудь, может быть, завести детей, и еще я была уверена, что папа будет нас ждать, когда закончит то, чем занят… кстати, а чем он занят?
В то время я еще не поняла, какой у меня смешной папа. Большая часть того, что он делал или говорил, просто пролетала мимо меня — да и мимо всех, если на то пошло. Его юмор был настолько странным, что проходили дни, прежде чем люди понимали, что он их оскорбил. Он выдавал идеальные короткие реплики вполголоса, когда говорил с официантами, или с банковскими служащими, или с мамой; никто, кроме меня, их не слышал. Как-то бабушка ему сказала: «Если я умру…» — и он ее с усмешкой поправил: «Когда». Он и с нами, детьми, позволял себе черный юмор. Помню, я как-то вошла в кухню, а он сделал вид, что я его застукала за попыткой сунуть нашего пса Пончика в микроволновку. Папа держался так, как будто ничто в жизни не сможет взъерошить ему перышки или удивить.
Так что в тот день, когда мы с Ким сидели на скамейке и ждали его, я увидела отца с новой стороны. Мы все ждали и ждали. Я заплела Ким дурацкие косички и заставила делать мне массаж руки, пока он, наконец, не объявился. Когда папа подошел к нам, первое, что бросилось мне в глаза — это его выражение лица: паника и подавленность одновременно. А второе — что на папе нет брюк.
Ким ничего этого не увидела, потому что сразу же спросила:
— Можно нам тянучку?
— Конечно, — ответил папа.
Мы с ним посмотрели друг на друга. У меня не было слов. Его футболка, мокрая снизу насквозь, была достаточно длинной, чтобы прикрыть трусы, но брюк и след простыл.
— Нам надо уезжать, Эм, — очень спокойно сказал он мне.
Я думала, не спросить ли что-нибудь разумное — типа: «Папа, где твои штаны?» Но он взглянул мне в глаза и дал понять, что вопросов задавать не надо. Я пошла в магазинчик в стиле кантри и купила Ким тянучку, а потом мы поспешили к машине. Я не смотрела по сторонам и не знаю, пялились ли на нас. Я смотрела только на десятилетнюю Ким, которая ни о чем не думала, кроме очередного кусочка своей вкусняшки. Она что, правда, не замечает, что папа без штанов? Я понимаю, парк называется «Страна приключений» — но сомневаюсь, что эти приключения касаются мужчин на пятом десятке, одетых как Винни-Пух после конкурса мокрых футболок.
