Мы подошли уже к самой машине, когда поднялся ветерок, и до меня донесло запах. Дерьма. Человеческого дерьма.
Тут-то я и поняла: ох, папа наделал в штаны. Так. Я быстро извлекла из ситуации возможность показаться любящей и щедрой сестрой.
— Теперь ты можешь сесть вперед, Кими!
Я быстро соображала.
— Правда?! — спросила Кими.
Она пришла в такой восторг, что ей уступили эту привилегию, что у меня немножко разбилось сердце. Тянучка из парка да еще и переднее сиденье? Она поверить не могла, что ей так повезло. Не знала сестренка, что ей недолго осталось наслаждаться своей тянучкой — и, возможно, у нее это больше никогда не получится.
Мы забрались в машину, я — сзади, а Ким впереди с отцом. Когда он опустил верх, я взглянула в боковое зеркало и увидела, как у Ким задергались ноздри. Она учуяла. Началась самая тихая в моей жизни поездка на машине. Тянучка лежала у Ким на коленях всю дорогу, а голова ее медленно отодвигалась все дальше и дальше от отца. Верх у машины был полностью опущен, но ей все равно пришлось свесить головушку сбоку. Когда папа затормозил у дома, чтобы нас высадить, Ким была похожа на золотистого ретривера.
На меня произвело огромное впечатление то, что она ничего не сказала. Какая хорошая девочка, подумала я. Она поцеловала папу в щеку и поблагодарила его, а потом побежала в дом, и лицо у нее было такого же цвета, как у лягушонка Кермита. Я выпрыгнула и, задержав дыхание, поцеловала отца. Пошла по дорожке к дому, и тут он меня окликнул.
— Эм!
Я обернулась и спросила:
— Да?
Он глубоко вдохнул и сказал:
— Пожалуйста, маме не говори.
Я кивнула.
Самое грустное, что я поняла в жизни, это то, что мои родители — люди. Грустные человеческие люди. В тот момент я повзрослела на десять лет.
Второй раз, когда папа обделался в моем присутствии, рядом не было американских горок, чтобы помешать мне это увидеть. Все произошло прямо передо мной. Ну, немножко сбоку.
Случилось это через четыре года — летом, когда я уехала в колледж, перед тем как я села в самолет до Монтаны, чтобы пару недель погостить у своего старшего брата Джейсона. Я боготворила Джейсона и всегда старалась с ним пообщаться. Он почти на четыре года меня старше и, как по мне, должен каждый год становиться человеком-загадкой, по версии журнала «Пипл». Подростком он был звездой баскетбола, но потом, в старших классах, вдруг бросил, потому что не хотел больше соответствовать чужим ожиданиям. Его интересовали всякие штуки, вроде времени и пространства, и он всерьез подумывал о том, чтобы провести несколько месяцев в пещере и вести ночной образ жизни. Никому ни слова не сказав, Джейсон стал классным музыкантом. Школу он не закончил: предпочел набрать баллы для аттестата, путешествуя по стране и написав об этом — он как-то убедил директора нашей школы и маму, что это отличная мысль. Понимаю, что все это звучит как та реклама «Дос Эквис», прославляющая бородатого старика с загонами, — но дело в том, что я с ума схожу от Джейсона с самого рождения и всегда хотела быть частью любой необыкновенной Вселенной, в которой он в тот момент жил. Так что я ехала к нему при первой возможности.
Как раз тогда отец все время рвался побыть папочкой, так что предложил отвезти меня в аэропорт. Когда у человека рассеянный склероз, «побыть папочкой» превращается в игру в бинго или в билет на аттракцион. После полудня он меня забрал и повез в аэропорт Кеннеди.
Когда мы туда добрались, я вытащила свой огромный чемодан из багажника его машины и сама двинулась ко входу в аэропорт. Наверное, со стороны было странно наблюдать за здоровенным мужиком, чья восемнадцатилетняя дочь поднимает и волочет свой огромный чемодан, — но никто же не знал, что он болен. Я не очень понимала симптомы его болезни, но знала, что она его замедляет, даже если с виду все в порядке, ему может быть очень больно, и он не способен на простые физические действия, которые раньше давались ему без труда.
Папа был рядом, пока я таскала сумки и регистрировалась на рейс, — и казалось, что все хорошо. Это было еще до 11 сентября, так что он мог проводить меня до выхода на посадку, что и собирался сделать. Он все говорил: «Я тебя провожу до выхода». Думаю, для папы это было важно, потому что он для меня никогда ничего такого не делал. Это, скорее, была мамина работа. Но я была рада, что он со мной: хоть список моих страхов к тому времени существенно сократился, летать я все равно жутко боялась.
Мы оба прошли безопаску, не разуваясь, — старые добрые времена, — и направились по длинному залу к моему выходу. Терминал тогда ремонтировали, поэтому приходилось выбирать дорогу. Нам еще прилично оставалось пройти, когда папа резко принял вправо и рванул к краю зала. Я остановилась и обернулась посмотреть, что он делает. Он мученически на меня взглянул, затем стянул штаны — и секунд тридцать из него лилось дерьмо. Тридцать секунд — это вечность, кстати, когда смотришь, как твой папа извергается с тыла, как вулкан. Только подумайте. Произнести «Миссисипи» — это одна. Всего одна секунда.
Все быстро шли мимо в ужасе. Какая-то женщина закрыла своему ребенку глаза рукой. Люди пялились. На одну телку, проходившую мимо, я рявкнула: «ЧТО?! Иди, куда шла!»
Закончив, отец встал и спросил: «Эм, у тебя какие-нибудь шорты в сумке есть?»
Я открыла чемодан и вытащила пару шортов для лакросса. Отдала ему, думая: пап, это же мои любимые были. Он бросил брюки в мусорку и натянул шорты. Я подошла, чтобы обнять его на прощание сверху. Я не плакала, не смеялась — просто улыбнулась и сказала:
— Пап, я тебя люблю. Маме не скажу.
Я пошла прочь от всего этого, и тут вслед мне донеслось:
— Я сказал, что провожу тебя до выхода!
Я обернулась, посмотреть, не шутит ли он; нет, он не шутил. И мы пошли до самого выхода. Я дышала ртом и злобно смотрела на всех, кто посмел на него пялиться. Когда мы дошли до последнего выхода этого чертова терминала, в конце очень длинного зала, папа меня поцеловал на прощание и ушел.
Обычно, когда я сажусь в самолет, я тут же начинаю беспокоиться, насколько страшно будет взлетать, и стараюсь придумать, как себя отвлечь, чтобы не нервничать. Но в тот день я сидела в самолете и ни о чем не думала. Голова у меня была пустая. Слишком больно было. Я не думала о своем бесстрашном отце, который боролся с загадочной болезнью. Раньше он носился по аэропортам в облаке дорогого одеколона и пускал зайчики роскошными часами, а теперь превратился в этого безымянного беспомощного мужика, потерявшего посреди аэропорта власть над внутренностями на глазах у своей дочери-подростка. Он даже не вздрогнул и не дал мне понять, что его это парит. То есть как раз он был мокрым от пота: рассеянный склероз его себе подчинил физически, — но внутри он остался таким же непробиваемым, как всегда. Но я ни о чем таком не думала. Я просто смотрела в окно пять часов, ничего не чувствуя, пока не вышла из самолета в Монтане и не обняла брата — на дольше, чем ему бы хотелось.
