Я хотела, чтобы он позвонил, но он не звонил. А потом как-то взял и позвонил. Я ждала, и вот однажды мое терпение вознаградилось. В восемь утра у меня в общаге зазвонил телефон.
— Эми? Ты как? Это Бретт. Давай ко мне.
«Божечки-кошечки. Вот оно, — подумала я. — Он проснулся с мыслями обо мне. Понял, что нам суждено жить вместе — что пора перестать притворяться, будто мы созданы не для того, чтобы просто любить друг друга. Интересно, где мы станем растить детей? Он захочет, чтобы они выросли в Балтиморе? Я поселюсь там, где ему удобнее. И мне вовсе не надо, чтобы наши дети были иудеями, но крестить я их, конечно же, не позволю».
Я побрила над раковиной ноги, ополоснула подмышки. Соседка по комнате смотрела на меня из-под одеяла, пока я носилась по нашей общажной комнатушке, которая, если сейчас подумать, была довольно похожа на тюремную камеру: неоновые лампы, случайно назначенный сосед и неоткрывавшиеся окна, чтобы у нас не было возможности закончить колледж экстерном.
Я помчалась, готовясь провести день с Бреттом. Чем мы займемся? Для рыбалки было еще рановато. Или, может, его мама приехала, и он хочет, чтобы я пошла с ними завтракать. Тук-тук. Я сияла улыбкой перед закрытой дверью. Тук-тук. «Он перенесет меня через порог на руках? Он сейчас, скорее всего, приглаживает волосы и говорит маме: „Не подкачай, может, она — та самая“». Я решила быть с его матерью очень милой, но так себя поставить, чтобы она не думала, что будет главной на всех совместных праздничных обедах, которые нас ждут. Я буду звать ее по имени, чтобы она поняла, со мной шутки плохи. «Рита, в этом году я делаю рагу из зеленой фасоли». Тук-тук. Тук. Тук. ТУК! Наконец, дверь открылась. Открыл ее Бретт, но он явно был не здесь. Все лицо перекошено от алкоголя и бог знает чего еще. Глаза такие, словно с телом никакой связи. Взгляд на мне не фокусируется. Он стоял рядом и пытался посмотреть на меня, вывернув голову, как акула.
— Эй! — заорал он слишком громко и обнял меня так крепко, что аж больно.
Но я была слишком увлечена тем, как вскинуть подбородок, и выставить сиськи, и втянуть живот, чтобы заметить этот огромный красный флаг.
Он был насмерть угашен. Я скоро поняла, что была не первой, о ком он подумал с утра. Я была последней, о ком он подумал прошлой ночью, потому что для Бретта прошлая ночь еще не закончилась. Я гадала, сколько девушек ему не ответили, пока он добрался так далеко, до меня-первокурсницы. Я в его телефоне записана как «Шумер»? До буквы «Ш» не быстро дойдешь. Но вот она я, стою у него в комнате, мне восемнадцать, я хочу, чтобы меня обнимали, чтобы ко мне прикасались, хочу почувствовать себя желанной. Я хотела быть с ним, я представляла, как мы гуляем по кампусу вдвоем, держась за руки, — и это доказывает, что меня можно любить, что я не превратилась в куклу-тролля, как мне казалось; ведь на меня запал крутой парень постарше. Я подумала: «Подожду, пока он протрезвеет, и мы посмеемся над всей этой историей и поймем, что мы на самом деле друг другу нравимся».
Он поставил какую-то музыку, и мы оказались в постели. Ну, он меня толкнул на кровать таким сексуальным движением — парни часто так делают, как бы говоря: «Готовься, я буду сам всем рулить, и тебе просто крышу сорвет». За этим, как правило, ничего особенного не следует. Пахло от него пивом «Хайнекен-скунс» — «Хайнекеном» и скунсом, соответственно. Его утренняя щетина ободрала мне лицо, когда он на меня навалился (я знала, что у меня после этого целый день губы будут, как будто я фруктового пунша перепила), а от пьяных поцелуев было ощущение, что мне в рот сует язык кто-то, кому только что укололи новокаин.
Музыка играла слишком громко. Мне казалось, что я лишилась и лица, и имени. Осталось только теплое тело, но мне было так холодно, когда его пальцы во мне рылись, словно он там ключи потерял. Потом был секс. Ну, в широком понимании слова. Пенис у него был тверд, как пустая банановая кожура. Я уже через пару минут после того, как зашла, поняла, что никакого соития не будет. И это было к лучшему, потому что я вообще-то не была готова с ним спать. У младенца было больше шансов влезть на Эверест, чем у этого парня войти в меня.
Пока продолжался этот праздник вялости, я оглядела комнату, пытаясь отвлечься или, с божьей помощью, дистанцироваться. Выглядела она так, словно ее обставлял не в меру усердный театральный художник, слишком близко к сердцу принявший пометку «временное жилье, ничего существенного». Я заметила плакат «Лица со шрамом» — ну, без этого никуда, конечно. А еще что? А ничего. Все. Обычный такой Белый Сын Бухгалтера, слишком часто для меня рубившийся в компьютерные игры и пинавший мячик, и самым близким себе человеком он считает беглого кубинского торговца наркотой.
Он решил спуститься пониже. «Какая вера в себя», — подумала я. Считается за оральный секс, если парень засыпает, три секунды подвигав языком, как старик, жующий последнюю свою овсянку? Если у меня между ног что и увлажнилось, то только из-за его слюней, потому что он уснул без задних ног и храпел прямо в меня. Мне хотелось крикнуть себе: «Беги отсюда, Эми! Ты красивая, ты умная, ты достойна большего!» Я вздохнула и услышала, как разбилось мое сердце; я пыталась не заплакать. Я чувствовала, что теряю себя, что почти вчистую проиграла себя девушке в этой постели. А потом услышала, что музыка поменялась. Зазвучало соло на волынке.
— Бретт, это что? — я тряхнула его, чтобы проснулся.
— Саундтрек «Храброго сердца».
Естественно. Можно было догадаться. Зуб даю, плакат с Мэлом Гибсоном уже был заказан по почте, он уже ехал, чтобы гордо занять свое место рядом с Аль Пачино.
— Ты можешь поставить что-нибудь другое? Пожалуйста?
Он недовольно поднялся, упал на пол и пополз. Я смотрела на щель в его заголившейся заднице, на темную неопрятную бездну, в которую валилась. Я задыхалась. Меня как будто парализовало. Жопа этого чувака была ущельем. Пошли мои 127 часов. Надо было раздолбать скалу и выбраться.
Бретт встал и поставил новый диск. «Детка, ты меня отправила в путь…» Он забрался обратно в постель и попытался затолкать то, что в тот момент было его третьим яйцом, мне в вагину. На четвертой попытке он сдался и опять уснул у меня на груди. Голова у него была тяжелая, а изо рта так несло, что мне пришлось отвернуться, чтобы глаза не слезились. Но слезы уже полились, из-за этого альбома. Из-за этих песен.
— Это кто? — спросила я. Музыка была такая прекрасная. Эти песни меня наизнанку выворачивали. «Купидон, опусти свой лук…» Музыка, которой он сопроводил наше утро, была самой неподходящей из возможных. Его неуклюжие попытки «заняться любовью» больше напоминали Мэла Гибсона, чем Уильяма Уоллеса. А теперь играли самые прекрасные любовные песни, какие я слышала в жизни, а у меня в объятиях лежал этот мальчик-переросток, для которого я — всего лишь последняя попытка кого-то завалить. Я слушала и плакала.
Я смотрела на себя с вентилятора под потолком, как собственная крестная-фея. Дождалась последней безупречной ноты, потом выползла из-под Бретта и выскользнула. Я закрыла за собой дверь и спаслась.
