Что до мамы и Лу… Их отношения продлились пару месяцев. Очень странное то было время для меня, для брата и для сестры. За год до того мы все были в отпуске с семьей Лу, а теперь он ехал с нами в отпуск в Сан-Диего — как мамин бойфренд. Он съехал из семейного дома и снял отдельную квартиру. Меня тошнило, когда я видела, как они держатся за руки. Помню, я заказала моллюски и стала высасывать их из ракушки, как делала при отце. Но Лу настаивал, чтобы мы пользовались вилками. Глядя на них с матерью в бассейне отеля, я видела, что у мамы с ним уже все. Брат, сестра и я одинаково чувствовали тяжесть в соленом воздухе Сан-Диего, — но мама, как всегда, делала вид, что все в порядке. Она ждала от нас того же, но на этот раз мы не подчинились. Что-то в той поездке наконец-то сорвало передо мной покров. Я начинала видеть в ней неидеальное, запутавшееся, одинокое человеческое существо, каким она и была. Не хуже других. Но ее образ, который я себе придумала, разбился вдребезги и больше не собрался.
Она порвала с Лу в самолете на обратном пути.
Потом она несколько лет встречалась с разными мужчинами и клялась, что каждый — «тот самый». И все это время я, как всегда, была ей очень близка — при том, что мне было уже сильно за двадцать. Я приводила ее в клубы стендапа, мы играли в жизни друг друга очень большую роль. Я и мама — мы запутались друг в друге, но между нами не было ни единой здоровой ниточки. И я всегда защищала ее сомнительный выбор в вопросах отношений. Наш путь отличается от того, каким проходит большинство дочерей и матерей. Может быть, справиться с жизнью маме помогало именно то, что она управляла нашими отношениями и так пристально за ними следила. Она не могла ни контролировать реальность, ни договориться с ней — но зато могла контролировать меня.
Теперь-то, когда нам всем уже за тридцать, мы с братом и сестрой начали больше говорить друг с другом о том, как трудно было расти с нашей мамой. У каждого из нас были свои сложности, но коренились они все в нашем общем опыте — в том, как она подавляла наши чувства и манипулировала. Как выясняется, когда у ребенка ВСЕГДА ВСЕ НОРМАЛЬНО, ему трудно становиться взрослым.
Когда мне должно было исполниться тридцать, я начала подумывать о том, чтобы написать о своей жизни книгу (в итоге она перед вами). Перечитала дневники, которые вела с тринадцати, и дошла до тех страниц, что написала о Мие и Лу. Читая рассказ ребенка о той кошмарной истории, я, взрослая, впервые смогла отделить поступки моей мамы от своего обожания. Стало понятно, что она мною манипулировала, что это было нездорово — и что следы тех манипуляций укоренились в наших нынешних отношениях.
Вся эта боль ожила в моей памяти от перечитывания старых дневников. И тут как раз позвонила мама, обсудить мой день рождения. Помню, как жизнерадостно она говорила — так же, как в то утро, давным-давно, когда напекла мне оладий после того, как перевернула мой мир с ног на голову:
— Мы полетаем на вертолете вокруг Манхэттена, а потом будет хибати и массаж!
Меня внезапно затопила злость. Я сказала:
— Я не хочу — идти — с тобой — в свой день рождения — на свидание из «Холостяка»!
Это НЕНОРМАЛЬНО. Это то, чем ОНА хотела бы заняться в СВОЙ день рождения, подумала я. Подумала — и вышла из себя. Я не просто была зла на нее за то, что она завела короткий, разрушительный роман с отцом моей лучшей подруги, когда мне было тринадцать. Я не просто была на нее зла за череду мужчин, которые вошли в нашу жизнь после Лу. Нет, я была на нее зла за то, что она втянула меня во все это — и заставила ее поддерживать. И еще за то, что заставила меня поверить в ложь, которую пыталась продать — о своей безупречности и невинности.
Так в двадцать девять я начала строить с ней новые отношения — с уровнями защиты, как в Форт-Ноксе. Перестроить отношения людей, которые были патологически близки тридцать лет, не так легко. Сначала я говорила ей о том, что думаю по поводу прошлого; потом пришло время, когда мы не разговаривали. Я снова и снова пыталась ей все изложить, объяснить свои печали и боль. И иногда она пыталась выслушать, с чего же для меня все началось. Перестала просто защищаться и начала меня слышать. Но в конечном счете, думаю, ей было слишком трудно принять, насколько серьезно было то, что она натворила — и какое воздействие все это оказало на меня и на брата с сестрой. Мы, наконец, пришли туда, где пребываем уже несколько лет. Мы добры друг к другу, но я сохраняю границы. Мы регулярно разговариваем, сообщаем о важном, но теперь — куда реже, чем раньше.
Сейчас, после нескольких лет размышлений, я лучше ее понимаю. Как и все мы, она — результат своего перекошенного детства. Маму травмировала ее собственная мать, типичный эмоционально холодный нарцисс. Понятия не имею, каково ей было, когда мама завела роман с Лу — имея троих детей, при муже, с которым она не чувствовала себя любимой. Но я все равно хотела бы, чтобы она просто была с нами честна. И с собой тоже. Мы все старались изо всех сил, ошибались, висели на волоске. И — хотела бы я, чтобы она хоть пару раз была с нами настоящей — то есть позволила бы нам принять слабость и уязвимость как часть жизни. Ведь жизнь полна боли и разочарований. Я сделала карьеру, говоря об этом и переживая это самым нелепым образом, чтобы все могли посмеяться и поплакать вместе со мной. Так вот, хотела бы я, чтобы моя мама тоже это понимала.
Иногда от этого отпускает — от того, что ты просто человек.
Мне по-прежнему приходится потрудиться, чтобы не загонять чувства внутрь, чтобы они не проявлялись головными болями и другими физическими проблемами. И в глубине души я — по-прежнему девочка, которая хочет к маме. Все мы такие. Когда я думаю о тех мгновениях в жизни, когда ощущала сильнейшее утешение и защиту, — я думаю о ней. О том, как мне подтыкали одеяло ночью. Или о том, как я входила в дом, умирая от голода после волейбольной тренировки — и видела, что на столе меня уже ждет обед. Об ощущении ее рук, когда она несла меня в бассейне. О том, как надежно было обнимать ее, когда она медленно двигалась в воде, направляя меня и любя. Она по-прежнему та, с кем я хочу поговорить, когда проснусь, увидев кошмар. Когда я звоню ей среди ночи после дурного сна — а такое случается пару раз в год, — она всегда берет трубку. Всегда. Когда она мне говорит: «Все будет хорошо», — я ей верю и снова засыпаю. Я ее люблю.
Но — не заблуждайтесь. Если бы я знала, что в конце концов превращусь в нее… Если бы, как в «Войне миров Z», у меня было пять секунд до того, как я полностью перерожусь в свою мать, — да я бы сделала харакири, не задумываясь. Если у вас есть дети и вы это читаете, есть вероятность, что вы не так хитры, как моя мама. Я знаю, она цветочек редкий. Но не торопитесь одобрительно хлопать себя по плечу. Неважно как, но вы тоже все равно испортите своим детям жизнь. И они будут вас ненавидеть в ту минуту (или две, или три), когда станут собирать обломки своего детства. Любой, кто утверждает, что обманул эту систему, попросту врет. А в моем мире это — огромное преступление.
Через что бы ни заставила меня пройти мать, я все равно благодарна ей за то, что она вырастила меня, дала поверить, что я талантливая, умная и красивая. Она сделала меня той, кто я есть — человеком, который, по иронии, выше всего ценит уязвимость, честность и неподдельность. Я бы хотела, чтобы у нас были нормальные отношения матери и дочери. Если такие вообще бывают. Не знаю, возможно ли для нас такое, но я считаю, что семья — это постоянные переговоры. Я не махнула на нее рукой. Не могу и никогда не смогу.
